Черное Рождество

— Вы ясно видели его лицо, оно никак не изменилось? — настойчиво спросил Горецкий. — Не было на нем ни удивления, не морщился он?

— Знаете, — проговорил Борис, — у него на лице редко бывало приятное выражение. Так что в тот раз совершенно было непонятно, то ли ему вино не понравилось, то ли просто собирается очередную гадость сказать и настроение всем испортить. Мы, кстати, второе подумали.

— Так, а с чего это Ткачев мириться со Стасским задумал, они разве ссорились?

— Да, я как раз видел буквально перед вечеринкой, как они во дворе резко разговаривали. О чем — не слышал, но видно было, что разговор серьезный.

— А вы за Ткачевым внимательно наблюдали, не мог он в бокал что-то положить?

— Нет, — твердо ответил Борис, — он весь на виду был, тост произносил, все его слушали. Сказал, отпил половину и отдал Стасскому, а сам вообще отошел в сторону и в угол сел. А Стасский начал турусы на колесах разводить. Нарочно много говорил, чтобы мы злились и ждали. Из-за стола вставал, руками размахивал. Колзаков стоит с бутылкой наготове, а он мимо него ходит…

— Скажите, Борис Андреевич, вот вы слушали Стасского, смотрели на него, можете вы утверждать с уверенностью, что ни на секунду не отвели взгляд от его бокала с вином?

— Не могу, — честно ответил Борис. — Комната большая, мы все сидели в разных местах… Борис вспомнил, что в течение вечера он все поглядывал на Юлию.

— Небось на даму больше смотрели, — вздохнул Горецкий.

— На нее мне было смотреть гораздо приятнее! — запальчиво ответил Борис.

Глава 4

Вторым полковник пригласил капитана Сильверсвана.

— Орест Николаевич, вы с лейтенантом Ткачевым появились здесь недавно.

Каково ваше впечатление, какие отношения сложились у здешних офицеров между собой?

— Господин полковник, покойный поручик Стасский отличался отвратительным характером… Конечно, о мертвых или хорошо или ничего… но в нашем случае, поскольку все обстоятельства дела крайне важны, мы не можем руководствоваться этой поговоркой.

— Конечно, — поощрительно кивнул Горецкий, — продолжайте.

— Я заметил, что поручик преследовал капитана Колзакова, непрерывно задевал его, намекая на низкое происхождение. Капитан не отвечал ему, но мне показалось, что он едва сдерживается, что терпение его уже на пределе.

— Вот как? А скажите, Орест Николаевич, что делал Колзаков во время самой вечеринки?

— Если можно так ее назвать… Колзаков открыл бутылку вина и наполнил два бокала. Один из бокалов он дал Юлии Львовне, второй взял со стола лейтенант Ткачев.

Горецкий сделал на своих листах какие-то пометки и кивнул Сильверсвану:

— Продолжайте, прошу вас. Что было дальше? Выпила ли вино Юлия Львовна?

— Кажется, да, хотя я не вполне уверен, а вот Ткачев точно выпил половину бокала, а вторую половину предложил Стасскому.

— Это не показалось вам необычным?

— Да, пожалуй. Но Ткачев сказал, кажется, что-то вроде: «Я хочу с вами помириться и выпить из одного бокала…»

— Значит, у них тоже была ссора?

— Я не удивлюсь, если была: поручик, по-моему, перессорился со всеми. Но сам я их ссоры не видел.

— И что же, Стасский согласился выпить с лейтенантом?

— Да, согласился, хотя что-то при этом сказал…

— Вы не помните, что именно?

— Нет, не помню, какую-то колкость, как обычно.

— Хорошо, уточним это позже. Скажите, вы действительно уверены, что Ткачев пил из этого бокала? Не могло случиться так, что он только сделал вид, что пьет?

— Нет, ни в коем случае. Я стоял рядом с ним, ближе, чем сейчас к вам, и хорошо видел, как он пил… быстро, в один глоток он выпил половину бокала и передал его поручику.

«Пока все сходится, — думал полковник, — два человека совершенно одинаково описывают вчерашние события».

— И что же поручик? Он допил оставшееся вино?

— Да, но он пил его очень медленно, понемногу, маленькими глотками, и при этом говорил, говорил…

— О чем же?

— Он обвинял русскую интеллигенцию в том, что она, потворствуя революционерам, сама накликала на свою голову большевиков… Но мне показалось, что эта речь была рассчитана только на то, чтобы, как обычно, испортить всем настроение. Кроме того, что он фактически обвинил всех присутствующих в потворстве большевизму — и уверяю вас, совершенно безосновательно, — он не отдавал бокал и явно получал удовольствие оттого, что пьет хорошее вино, не давая остальным такой возможности… Несколько раз на протяжении своей речи поручик останавливался; видимо, яд начал действовать, и он почувствовал дурноту. Однако он допил вино до конца и только после этого упал… Сильверсван вспомнил это тягостное мгновение и его лицо чуть заметно скривилось.