Я живу в этом теле

Когда я приблизился, они, пятясь, подтащили к берегу нечто белесое и аморфное. Я с трудом узнал человеческое тело. Размокшее тело, пропитанное водой, полопалось, как спелый арбуз, мужики там его и оставили, наполовину вытащенным из воды. Утопленник распух, мясо отваливается, я сперва не понял, почему огромная и черная грудь странно шевелится, потом рассмотрел скопище крупных сытых раков, что вцепились намертво в тело мертвеца и рвали крепкими клешнями мягкую плоть, совали в прожорливые пасти лоскутки белого вымоченного мяса, снова стригли, как роботы на заводе точной аппаратуры.

Один мужик сказал с одобрением:

– Крупные… Вась, принеси ведро, соберем.

Второй, чем-то похожий на этого утопленника, весь белесый и одутловатый, с побитой мордой в крупных кровоподтеках, прошлепал разбитыми губами, где корочка запекшейся крови переходила в широкую полосу грязи:

– Да как-то… Одно дело знать, что утопленников жрут…

– Тю на тебя, – удивился первый. – Ты, Мордорыл, даешь! Вчера такое говно жрал, а сейчас раки тебе не по ндраву! Я ж их под водочку или пиво… А нет, так продадим. Раки-то не раки, прямо слоны!

Его проворные руки уже ловко хватали за толстые темно-серые панцири. Слышался слабый треск, шесть когтистых лапок отрывались от плоти, распарывая ее крохотными коготками. Толстый рак с костяным стуком бильярдного шара летел в ведро. Мордорыл поколебался, но раки в самом деле удались, начал неумело брать их за спины, отрывать от безобразно распухшего тела и швырять в ведро, а сам с любопытством всматривался в лицо мертвого, где раки уже выели глазные яблоки, сгрызли нос. Сейчас из глазных впадин торчали, пугливо извиваясь, острые хвостики мелких рыбешек, что жадно поедали мозг, то ли лакомясь, то ли освобождая место для икринок.

– Крупные, заразы, – сообщил первый. – У тебя есть монетка?

– А что?

– Сообщить надо.

Мордорыл поглядел на труп, поколебался:

– Ладно, позвоню. Только сперва надо этим, ну, которые зарабатывают на новостях в телевизоре. Они приплачивают, если их позвать раньше. Ну, раньше ментов. Народ страсть как любит смотреть на мертвяков и всяких задавленных на улице! Мол, хорошо, не меня…

Первый хмыкнул:

– Начнут спрашивать, не опознал ли кто.

– А это затем, чтобы крупно показать на весь телевизор, – пояснил Мордорыл со знанием дела. – Родителя звонят, ругаются, что детей стращают, а эти так это резонно: а мы для опознания!

Оба оглянулись на труп, от которого не особенно обезображенными остались ноги, даже гениталии сожраны начисто. Живот проели до позвоночника, там и сейчас двигалось, ребра подрагивали, словно утонувший, даже пролежав пару недель в теплой воде, пытался вздохнуть.

Первый подумал, предложил:

– Зря вытащили целиком. Давай чуть приспустим обратно.

– Зачем? – удивился Мордорыл.

– Да чтоб следы насильственной смерти не высохли, – пояснил первый.

Мордорыл сказал с сомнением:

– Думаешь, насиловали? Хотя с этими новыми русскими.

– Насильственной! – повторил первый с презрением. – Тупой ты, хоть и что-то там кончал, если не брешешь. Это значит, насильно его убили.

– Насильно? – переспросил его напарник, который что-то или кого-то кончал. Челюсть его отвисла, из уголка рта потекла мутная слюна. – А как?

– Ну, да. Силой, значит. Так что пусть лежит, как был. А пока приедут, мы еще с десяток раков снимем. Они ж мертвечину за версту чуют! Вот смотри, еще один ползет… Давай, собирай! Твоя ж Галька их живыми жрет. А Китя так и вовсе только дерьмо из них высмактывает.

Мордорыл при упоминании не то родни, не то домашних животных откинул почти интеллигентскую щепетильность, не пригодную в эпоху рынка, вошел в мутную, как политика, воду и, стараясь не прикасаться к мертвяку, ухватился за сеть. Тело утопшего сползло до половины в воду. Песок цвета сибирской нефти чуть взвихрился, но было видно, как новоприбывший рак, а за ним еще один, помельче, обрадованно вцепились в распухшую ступню.

А в самом деле, подумал я с горькой насмешкой. Чего добру пропадать. Утопшему уже все равно, закопают в дорогом гробу или его тело съедят собаки. Он перестал быть, когда угас последний лучик сознания. Как горько завещал один польский поэт: «Хоронить себя я завещаю всюду, все равно при сем присутствовать не буду».

Я уже собрался идти дальше, но тут из-за тучки выползло солнце. Острый, как скальпель, луч вонзился в уже почти голый череп, и тут внутри меня что-то предостерегающе дрогнуло. В утопленнике проступило нечто тревожно-знакомое.