Имаго

Я постоял минуту, пытаясь заставить себя сделать контрольный выстрел. Пистолет стал таким тяжелым, что я едва удерживал его в руках. Непослушные ноги едва донесли меня в комнату Юджины. Она уже сползла со стула, раскинулась на полу. Да, навылет, а лужа крови настолько огромная, что от одной ее потери человек уже мертв.

Только Черкашенко остался за столом, как и сидел, только уронил голову в тарелку. Кровь заполнила ее доверху, лилась на стол, покрыла весь пол, подтекала под плотно подогнанные плинтусы.

Я осторожно отступил, кое-как дотянулся до вилки, которой ел, рюмки, тщательно вытер, постоял, осматриваясь, снова тщательно вытер все, к чему притрагивался. В голове пусто, как и в сердце, я делал холодно и отстраненно все то, что полагалось делать, как будто для меня убивать – привычное дело.

И лишь на выходе из квартиры я сунул пистолет на прежнее место, вытащил из нагрудного кармана фломастер, хотел было написать на стене две большие буквы «СК»… но вернулся, взял со стола ручку Черкашенко, написал, тщательно стер все отпечатки, а ручку бросил в сторону кухни.

Небо за это время затянуло тучами, дул холодный злой ветер. В тучах тяжело грохотало, а на горизонте от туч к земле протянулась серая туманная полоса дождя. Мимо меня снова прокатил троллейбус, притормозил, но я махнул рукой и потащился дальше уже дворами.

Лютовой дернулся, завидя меня, лицо его просияло, словно сквозь тучи неожиданно прорвалось солнце.

– Господи! – выдохнул он. – Как… Я узнал об аресте слишком поздно. Уже страшился, что и вас схватят вместе с ним…

Я протянул ему пистолет.

– Возвращаю.

Он отшатнулся, я протягивал стволом вперед, а палец уже привычно для себя – человек ко всему привыкает! – держу на спусковой скобе.

– Господи, вы с ним тащились обратно через весь город?

– А что надо было?

– Да просто выбросить, – зашептал он яростно. – Этих пистолетов теперь, как грязи! Если нужно, тут же достанем. Но ходить с ними опасно. Патрули останавливают чуть ли не каждого третьего. Как жаль, что захватили Игоря!.. Отличный был боевик… и как жаль, что не удалось отвести подозрение от Варфоломеевых.

Он все еще не брал пистолет, я подумал и сунул его себе в карман.

– Кто знает…

Он насторожился.

– А что случилось?

Я сказал ровным, как Окружная дорога, голосом:

– В обойме недостает трех патронов.

Его глаза стали острыми.

– Вы стреляли?

– В новостях будет, – добавил я, – что погиб известный профессор, доктор исторических наук Черкашенко. С ним убиты его жена и дочь. Это подлый человек, Алексей Викторович. Коллаборационист худшей масти.

Он смотрел на меня остановившимися глазами.

– Но… жена и дочь?

– Вы можете считать, что уничтожены свидетели, – ответил я так же ровно, словно вел каток по свежеуложенному асфальту. – На самом же деле – виноватые. Грехи отцов… Разве не пользовались его деньгами, властью, влиянием? Разве его дочь за деньги отца не оттеснила более бедного ребенка при поступлении в элитную школу? Она жила в роскоши на краденые деньги… Нет, я не осуждаю стремление родителей пропихнуть своих детей вне очереди… как и понимаю стремление самих детей обойти сверстников даже таким нечестным способом…

– Не осуждаете?

– Понимаю, – поправился я. – Однако пусть знают, что тех, кто распихивает других локтями, иногда бьют.

– Да уж, – сказал Лютовой суховато. – По-русски. Чтоб мозги на стену.

– Да, – подтвердил я спокойно и снова удивился своему спокойствию и равнодушию к все-таки человеческим жизням, – чтоб мозги на стену. Пусть знают, что даже жить на ворованные другим человеком деньги – чревато. Весьма, весьма.

В голове было пусто, как и в груди. Я кивнул ему и потащился обратно в комнату.

Стояла мягкая сентябрьская погода. Если на Украине еще настоящее лето, то здесь уже бабье лето, вечера наступают рано. Наш стол украсился большим букетом лесных цветов, Анна Павловна принесла с прогулки. Появился самовар, все-таки купили, душистый чай в фарфоровых чашках, варенье со своей дачи. Все те же неспешные беседы, призванные доказать, что мир не меняется.

Когда я вышел на веранду, за столом уже распивали чаи Майданов, Лютовой, Бабурин. Лютовой быстро вскинул на меня взгляд и тут же уронил. Мне почудилось, что он чего-то опасается. Вообще, с того дня смотрит на меня со странным выражением. Конечно, мне повезло, что никто не заметил и не запомнил, когда я входил в дом Черкашенко, повезло, что не остановил патруль. Но Лютового, похоже, тряхнуло то, что я чувствовал только усталость от долгой прогулки пешком, но никакие душевные муки меня не терзали по ночам, я не вскрикивал и не метался по комнатам, вспоминая убитых. Я сам после того три дня нарочито вспоминал все до мельчайших деталей, но никакого ужаса так и не ощутил. Нет, если бы голыми руками душил или резал, а жертва чтобы извивалась и кричала, это, наверное, страшно и жутко. Наверное, не знаю. Ведь я всего лишь нажал на спусковую скобу, пистолет дернулся в руках, а в голове Черкашенко появилась дырка. То же самое с Юджиной и Мэри. Я не чувствовал, что я убиваю. Я просто устранял их из жизни. Из человеческого общества. А это… совсем другое.