Баймер

Она села в машину, я взглядом попросил пристегнуться, рука привычно переключила сцепление, бордюр слева побежал, побежал, помчался, вскоре слился в сплошную линию.

Вероника смотрела прямо перед собой, лицо ее оставалось бледным, солнечный загар ее кожи не коснулся вовсе. На стеклах очков прыгали мелкие искорки.

– Только не начинай снова, – попросила она тихо.

– О чем ты? – спросил я.

Я смотрел тоже прямо перед собой, но теперь видел ее отчетливо не просто боковым зрением, а видел… как видел на этом сиденье и тогда, когда она уже поднималась в свою квартиру, когда сидела на своем месте в приемной, когда в выходные дни оставалась дома.

– О Кононе, – ответила она негромко. Я уловил в ее тихом голосе глубоко запрятанную боль. – Похоже, я влюбилась в тебя, Андрий… Дуреха несдержанная! Но я не оставлю Конона, понимаешь?.. Нет, не понимаешь.

– Почему, – сказал я горько, – понимаю.

– Дурак, наверняка подумал про деньги?.. Я люблю его сильно и… по-настоящему. Я не знаю, что такое это настоящее, сравнивать не с чем, но я его люблю. Я о нем думаю, я о нем забочусь. Он… он лучше тебя!.. Понимаешь разницу: влюбиться и полюбить?.. Так вот его я люблю. И я лучше умру, чем ему сделаю больно.

Я прошептал:

– Вероника… Поверь, я все понимаю. Я плакал сегодня ночью, потому что вижу: труднее всего тебе. Но что нам делать?

От широкого, как Черное море, шоссе бесшумно начал отслаиваться серый побег асфальтовой дороги поскромнее, всего на четыре полосы. Машина заученно и заранее перебралась поближе, пошла по накатанной уже ее колесами дорожке к романтичному Царицыно.

По сторонам часто мелькали высокие дощатые заборы с надписями «Строительство ведет СМУ такое-то…». Дважды моя Серебряночка жалобно проползала по сужению шоссе, что-то копают, прокладывают. Я привычно поворчал, все ворчим, потом подумал: а вдруг тянут оптоволокно? Ведь всегда после таких вот неудобств что-то улучшается! Город становится краше, этого не замечают только зеленые и русская интеллигенция…

Начинаются жаркие дни, поливочные машины попадаются часто, то и дело уборочные машины, ремонтные рабочие, им успеть бы поскорее выкопать яму, добраться до поврежденной трубы, отремонтировать и снова закопать, заасфальтировать, чтобы и следа не осталось. Попадались и просто засыпающие выбоины в асфальте, трещины.

Все для меня, человека, в то время как равнодушной природе до меня, такого замечательного, нет дела. Ей все равно, если меня собьет машина или прибьет подгнившим деревом. Зато вроде бы бесчеловечный, равнодушный, обезличивающий, гнетущий и т.д. и пр. город сразу среагирует: приедут машины, начнут спасать, тащить, что-то делать…

Потому я и люблю город, потому что он – для меня. Как вот ноутбук, автомобиль, стереосистема, кондишен…

Вероника поглядывала в окно, но замечает, как я понял по движению ее глаз, по-прежнему только зеленую травку, деревья, облака, уродливые камни, а когда шоссе пошло вверх и оттуда увидели блеснувший вдали золотой купол церкви, Вероника встрепенулась и впилась в него взглядом.

Как же, подумал я с нежностью, это ж девятнадцатый или какой-нибудь еще там прошлый век. Тем эта церковь и примечательна. Не тем, что хороша, а что старая.

Говорят, что, несмотря на то, что уже несколько миллионов лет женщина живет рядом с человеком, в ее поведении и образе жизни остается еще много загадочного и непонятного. К примеру, Вероника восторгается этим Царицыном который раз, хотя для меня смотреть одно и то же – что смеяться над старым анекдотом.

Дорогу впереди перегородил тяжеловесный каменный мост, красный, яркий, непривычный. Сразу за ним на зеленом просторе ровная подстриженная трава и неухоженные хулиганские деревья – мост смотрится празднично, а у меня в груди, несмотря на горечь, все равно светло и сладкий щем…

Невеселое лицо Вероники постепенно озарялось внутренним светом.

– Как здесь… – сказала она. Запнулась, подбирая слова, пояснила беспомощно: – Когда я здесь, с меня как будто сваливается весь груз забот!

Знаю, подумал я. Не дурак, потому и стараюсь тебя затащить сюда. Капля твоей радости – для меня море счастья.

Мы вышли, Серебряночка пискнула, сообщая, что сигнализация включена, никаким гадам не даст вломиться, а если и вломятся, то ни в жисть не заведут мотор, так что гуляй, обо мне не беспокойся.

Трава здесь густая, нестриженая. Царицыно запущено, старые здания постепенно разрушаются, а тропинка, по которой мы двинулись в глубь усадьбы, едва угадывалась в буйной траве. Царицыно превращается в ацтекский город, поглощаемый сельвой, и, похоже, пройдут века, прежде чем его заново отыщет какой-нибудь Маугли…