Баймер

Ушедший дождь выбил всю пыль и грязь из асфальта, он заблестел, как составленный из миллиардов черных агатов. Я топал, и топал, и топал. До чего же приятно чувствовать эту надежную твердь! Ту самую, которая душит эту природную природу… вот она оставила грязные следы, ту самую, что обезличивает, расчеловечивает, лишает, давит, душит и все такое!

Серебряночка после дождя блестела, вся перламутровая, яркая, свежая, сегодня обойдусь без мойки.

Я вытащил брелок, Серебряночка приветливо мигнула фарами, веселым щелчком освободила от запоров двери.

Вероника засмеялась:

– А машина тебя любит!

– Это не машина, – сказал я. – Это тоже… существо.

Я открыл дверь Веронике, она села, но ноги не убрала вовнутрь, долго скребла и чистила туфли. Я посмотрел на кроссовки, мне тоже с такими ногами просто стыдно переться в изумительно чистый совершенный мир высоких технологий.

Окна оставил открытым, и, не успели выехать из Царицыно, в этом комфорте, тепле, уюте – все высохло. Вероника щебетала, как на природе красиво, здорово и какой чудесный, волшебный, изумительный и живительный дождь. Я наслаждался уютом совершенной машины. И даже поддакивал, что у природы нет плохой погоды, что все прекрасно, что воздух, что зелень полезна для глаз, что все посвежело и обновилось.

Когда снова выметнулись на МКАД и понеслись, набирая скорость, небо потемнело, прогрохотал гром. То ли туча вернулась, то ли пришла другая, а то и мы сами догнали ту, первую.

По крыше заколотили крупные капли, словно по туго натянутой палатке побежали тысячи рассерженных жуков. Струйки по стеклу помчались прозрачные, но все равно стекло стало мутным, и весь мир исказился, стал размытым, таинственным, где в самом деле обыкновенное дерево могло оказаться затаившимся великаном, а решетка забора – воротами в волшебный рыцарский замок.

Стук капель по крыше перешел в сплошной жестяной шум. Щеточки начали двигаться по лобовому стеклу чаще, а за машинами, словно за самолетами в стратосфере, возникли и потянулись струи тумана. По стеклам потекли целые струи, щеточки едва успевают смахивать воду, а впереди за колесами машин туман разросся так, что машины несутся уже по облачному полю.

Я тряхнул головой, но теперь шоссе исчезло вовсе, колеса тонут в белом тумане. Никто не решается сбросить скорость, здесь же Окружная, где сто двадцать – норма, а обычно дают за сто пятьдесят, а то и сто восемьдесят, сейчас же осторожничают и идут около ста, но при такой скорости капли воды все равно превращаются в туманную взвесь.

Мимо меня проплыл, обгоняя, черный форд. Я успел увидеть восторженное лицо пассажира, он смотрел перед собой вытаращенными глазами. Поймав мой взгляд, повернул голову, улыбнулся и вскинул вверх большой палец. Он тоже явно несется высоко над землей по облачному полю, обгоняя самолеты.

Утром, когда я припарковал машину и вылез, на крыльце стоял Козаровский. Меня охватило холодом, а сердце обреченно сжалось в комок.

Козаровский нехорошо улыбался. Шрам на правой скуле стал виднее, налился темной кровью, вспух. Второй шрам, который на подбородке, тоже потемнел и теперь выглядел, как нарывающий чирей. Выпуклые глаза убийцы держали меня на прицеле.

– Ну, – сказал он зловеще, – вот ты и попался, баймер. Говорил же я, что я не зря заведую службой безопасности? Я храню многие тайны моего шефа, но дальше меня они не идут. И от меня тайн у него нет. Да и вообще от меня тайн нет. Ты не поверил? Зря.

– Вы о чем? – спросил я.

Я сам чувствовал, что голос мой звучит жалко.

– Я не силен в компах, – сказал он, – но и старое доброе наблюдение, слежка – еще послужат, послужат… Где, говоришь, ты провел вчера ночь?

Я промолчал, сердце тревожно стучало. Спросил через силу, стараясь держаться с вызовом:

– А это не мое дело?

– Твое, – согласился Козаровский. – Вообще-то, это я сам неверно сформулировал вопрос. Я хотел сказать: с кем?

Он играл со мной, как с трехмерным леммингом. Я видел по его торжествующим глазам, что он знает, где я был, с кем, чем занимался. Может быть, даже в его нагрудном кармане лежат снимки. Простые, сделанные допотопным фотоаппаратом, где используется простая целлулоидная пленка.

– И что вы хотите?

Я чувствовал, как жалко звучит мой голос. И сам казался себе мелким, жалким и подленьким, как персонаж гадкого фильма, когда мелкое ничтожество, прижатое к стене, поступается остатками принципов и начинает работать против своего шефа.