Кошачье кладбище

— Выходит, эта сила знала, что Гейджу суждено умереть, — предположил Луис.

— Нет. Эта сила и умертвила Гейджа, потому что я вас привел на кладбище и открыл его тайну.

— Не верю, — голос у Луиса дрогнул. — Не верю и никогда не поверю. Такого не может быть.

Он крепко сжал старикову руку.

— Завтра мы хороним Гейджа. В Бангоре. Там ему и оставаться. Не пойду я больше ни на Кошачье кладбище, ни дальше — шага не ступлю!

— Обещайте мне, — хрипло проговорил Джад. — Дайте честное слово.

— Честное слово!

Но в глубине души возгоралась искорка сомнения, искорка надежды, и ее не затушить.

40

Нет, нет и нет! Ничего подобного на самом деле не было: ни грозного рыкающего грузовика из Оринко; ни отчаянной погони за сыном, когда казалось, вот-вот ухватится Луис за его курточку; ни прострации Рейчел, когда она чуть не ушла на прощальную церемонию в домашнем халате; ни фотографии Гейджа, с которой и в постели не расставалась Элли; ни слез Стива Мастертона; ни драки с Ирвином Гольдманом; ни страшного рассказа Джада о Тимми Батермане. Все эти эпизоды лишь привиделись Луису, пронеслись перед его мысленным взором за считанные секунды, пока он бежал за смеющимся малышом к дороге. Вот позади крикнула Рейчел: «Гейдж! Поворачивай назад! Остановись!» Луис мчался со всех ног: беда, неотвратимая беда все ближе и ближе. И верно: за поворотом послышался рокот мотора, сразу вспомнилось предостережение Джада в их первый же день в Ладлоу: «Смотрите, ЧТОБ МАЛЫШНЯ НА ДОРОГУ НЕ ВЫБЕГАЛА… СТОЛЬКО ВСЯКОЙ ЖИВНОСТИ ГИБНЕТ…»

А Гейдж уже бежал по отлогому спуску лужайки — прямо к шоссе, быстро молотили проворные ножонки, по всем законам природы ему давно уже положено растянуться на земле, но он все бежал и бежал, а грузовик все ближе и ближе, все громче надсадное урчание мотора, что так часто баюкает по ночам. Сейчас же не придумать звука страшнее!

ГОСПОДИ ИИСУСЕ, НЕ ДОПУСКАЙ ЕГО НА ДОРОГУ, ДАЙ МНЕ ЗАДЕРЖАТЬ ЕГО.

Последний рывок, немыслимый прыжок — Луис распластался в воздухе, как вратарь в отчаянном броске. Он даже заметил собственную тень на траве — в памяти промелькнул змей, их гордый «ястреб», реявший над полем миссис Винтон. И в то мгновение, когда Гейдж уже выбегал на дорогу, Луис скользнул по курточке сына и… удержал его.

Рванул на себя, свалился на землю, лицом о гравий на обочине, расквасив нос и больно ударившись мошонкой — боль огнем ударила в пах. СКОРО МНЕ В ФУТБОЛ ИГРАТЬ, ЯЙЦА СПРЯЧУ ПОД КРОВАТЬ. Но что ему боль! Вопль Гейджа — тот упал попкой на обочину, кувыркнулся, стукнувшись головой оземь — что гимн радости. Но тут же громкий плач заглушился ревом мчащегося грузовика и неистовым гудком. Несмотря на боль в паху — точно пуля засела! — Луис подхватил сына на руки. Почти тут же подбежала Рейчел, вся в слезах, что-то кричит, выговаривает Гейджу:

— На дорогу — ни-ни! Нельзя! Дорога — бяка! Бяка!

А Гейдж так изумился, увидев заплаканную и сердитую маму, что перестал плакать и во все глаза смотрел на Рейчел.

— Луис, у тебя нос разбит, — заметила она и вдруг крепко-крепко обняла мужа — он едва не задохнулся.

— Это еще не самое страшное! Боюсь, я кое-что поважнее себе отшиб, Рейчел. Знаешь, как болит?!

Но жена закатилась таким неистовым, почти истерическим смехом, что Луису невольно подумалось: если бы Гейджа задавило, Рейчел бы сошла с ума.

Но Гейджа не задавило. Все страшные картины мелькнули в воображении Луиса за доли секунды, когда он бежал наперегонки со смертью сына по солнечной лужайке чудесным майским днем.

Гейдж пошел в школу, с семи лет стал ездить в спортивный лагерь, где обнаружил удивительные способности в плавании. За месяц разлуки он ничуть не соскучился по родителям, чем немало удивил и огорчил. А в десять лет он уезжал уже на целое лето, в одиннадцать принес первые награды в соревнованиях на первенство среди летних лагерей по плаванию. Он вытянулся, но в целом оставался прежним милым Гейджем, вступающим в жизнь с удивленно распахнутыми глазами. И жизнь, надо сказать, щедро одарила его.

В старших классах он вышел в отличники, перевелся в школу Иоанна Крестителя — там лучше с плаванием — и выступал за сборную. В семнадцать лет он решил принять католичество, чем снова огорчил мать. Отец принял известие более спокойно. Рейчел полагала, что виной всему — девочка, с которой сын гулял, и что она непременно женит на себе Гейджа. («Ну, Луис, если эта шлюха-пигалица с образком святого Христофора не окрутит нашего простофилю, клянусь, съем твои трусы!» — пообещала она.) И что не даст ему закончить образование, добиться успехов в плавании — не видать сыну олимпийской медали! А годам к сорока у Гейджа будет с дюжину детишек-католикотят. Рейчел рисовала мрачную картину: сын, конечно, опустится, станет грубияном-шоферюгой с сигаретой в зубах, с отвислым брюхом, и вскорости, под аккомпанемент «Отче Наш» и «Богородице, Дево, радуйся» отправится в небытие после какого-нибудь инфаркта.