Кошачье кладбище

ЭТО ЛИ НЕ КОЛДОВСТВО, обрадовался Луис, повесив трубку. А в ушах звучали слова Джада: ЗДЕСЬ ТАЯТСЯ СТРАШНЫЕ СИЛЫ, И Я БОЮСЬ…

ДА ПОШЕЛ ТЫ! — мысленно оборвал друга Луис. ЗА ПОСЛЕДНИЙ ГОД Я ВСЯКОГО НАСМОТРЕЛСЯ: И СТРАШНОГО, И СТРАННОГО. НЕУЖЕЛИ, ДРУЖИЩЕ, ДУМАЕШЬ, ЧТО ЧАРЫ СТАРОГО ИНДЕЙСКОГО МОГИЛЬНИКА ВЛИЯЮТ ДАЖЕ НА КОЛИЧЕСТВО СВОБОДНЫХ МЕСТ В САМОЛЕТЕ? СИЛЬНО СОМНЕВАЮСЬ.

— Что ж, пойду укладывать вещи, — сказала Рейчел, глядя на блокнот у телефона, где Луис записал номер рейса, время вылета, заказанные места.

— Тебе хватит одного большого чемодана, — заметил Луис.

— Для двоих? Ты шутишь? — удивленно и даже испуганно взглянула Рейчел на мужа.

— Хорошо, тогда прихвати еще парочку пакетов. Только не набирай вещей на целый месяц. КАК ЗНАТЬ, МОЖЕТ, ВЕРНЕШЬСЯ СОВСЕМ СКОРО. На неделю, самое большее — на десять дней. Не забудь чековую книжку и кредитные карточки. Ни в чем себе не отказывай.

— Но по карману ли нам… — нерешительно начала она. Впрочем, нерешительность у Рейчел теперь проявлялась во всем. Ее легко разубедить в чем угодно, сбить с толку. Ему вспомнилось, как прежде она выговаривала ему, только заикнись он о какой-нибудь маловажной покупке.

— Ничего, денег хватит, — уверил он жену.

— Если уж на мели окажемся, можно из тех денег тратить, что Гейджу на образование откладывали. Правда, день-другой уйдет на то, чтобы переписать счет, и с неделю, чтобы по чекам наличными получить.

Губы у нее задрожали, лицо скукожилось. Луис обнял жену. ОНА ПРАВА. ПОВСЮДУ НАХОДИШЬ СЛЕДЫ, И БОЛЬ НЕ ОТПУСКАЕТ.

— Не плачь, родная.

Но она, разумеется, все плакала и плакала — да и могла ли не плакать?

Наконец она поднялась к себе укладывать вещи. Зазвонил телефон. Луис нетерпеливо схватил трубку: вдруг из «Дельты»? Дескать, простите, ошибочка вышла, мест на ближайшие рейсы нет. А ТО УЖ БОЛЬНО ВСЕ ГЛАДКО ПОЛУЧАЛОСЬ. ТАК НЕ БЫВАЕТ.

Но звонили не из авиакомпании. Звонил Ирвин Гольдман.

— Сейчас позову Рейчел, — бросил Луис.

— Не нужно. — На несколько секунд в трубке замолчали.

НЕБОСЬ ОБДУМЫВАЕТ, КАКИМИ БЫ СЛОВЕЧКАМИ МЕНЯ СЕЙЧАС ОБЛОЖИТЬ.

Но вот Гольдман заговорил, сдавленно, натужно: будто каждое слово срывалось с языка с огромным трудом.

— Я с тобой хотел поговорить. Дора попросила, чтоб я позвонил и извинился за… свое поведение. И я сам признаю: виноват.

ДА ЧТО ЭТО С ТОБОЙ, ИРВИН? ГОСПОДИ, ДА Я ОТ ТАКОГО БЛАГОРОДСТВА ТОГО И ГЛЯДИ В ШТАНЫ НАПУЩУ!

— Совсем ни к чему извиняться, — сухо сказал он в трубку.

— Да, конечно, такое не прощают, — продолжал Гольдман. Теперь каждое слово сопровождалось не то хрипом, не то кашлем. — А ты… ты по-настоящему великодушен, раз отпускаешь Рейчел и Эйлин. От этого я себе еще гаже кажусь.

Что-то удивительно знакомое в этих словах, невероятно знакомое…

Ага, ясно! Губы у Луиса плотно и решительно сомкнулись, нос чуть сморщился — точно лимон надкусил. Конечно же, точно так говорит Рейчел — сама, поди, не замечает: ПРОСТИ, ЛУИС, Я ЗНАЮ, ЧТО Я — ДРЯНЬ. Но самобичевание всегда следовало после того, как Рейчел настаивала-таки на своем. И вот сейчас то же самое, пожалуй, у дочки задорнее и веселее голос, а в остальном — один к одному: ПРОСТИ, ЛУИС, Я ЗНАЮ, ЧТО Я — ДРЯНЬ.

Старик забирает дочку с внучкой. Скорее под крыло к деду в родное гнездо. Ах, спасибо «Дельте», блудные дети возвращаются, чего так долго добивался Ирвин Гольдман. Ну, теперь-то он может позволить такую роскошь — оделить поверженного противника добрым словом. Да, старик чувствовал себя победителем. И ДАВАЙ ЗАБУДЕМ, КАК Я ЗАЕХАЛ ТЕБЕ ПО МОРДЕ НАД ГРОБОМ ТВОЕГО СЫНА, ЗАБУДЕМ, КАК Я ДАЛ ТЕБЕ ПИНКА, КОГДА ТЫ УЖЕ УПАЛ, ЗАБУДЕМ, ЧТО Я ОПРОКИНУЛ ГРОБ, И ОН ЕДВА НЕ РАСКРЫЛСЯ; ВСЕ РАВНО ПЕРЕД ТОБОЙ МЕЛЬКНУЛА, КАЖЕТСЯ, РУКА МАЛЫША. ЗАБУДЕМ, ЛУИС. КТО СТАРОЕ ПОМЯНЕТ… АХ, ИРВИН, СУКИН ТЫ СЫН, КАК БЫ Я ХОТЕЛ, ЧТОБ ТЫ СДОХ ПРЯМО СЕЙЧАС, НО… ТОГДА НАРУШАТСЯ МОИ ПЛАНЫ.

— Да все в порядке, мистер Гольдман, — спокойно сказал Луис. — Просто… у нас у всех был… очень трудный день.

— Нет, не все в порядке, — настаивал старик. И Луис понял, что его слова не уловка, что не из фарисейства называет он себя так уничижительно, в душе ликуя — моя взяла! Старик едва не плакал, говорил медленно, и голос у него дрожал. — Да, день нам всем выпал УЖАСНЫЙ, и все из-за меня. Из-за старого дурака. Какой же я осел! Вместо того, чтобы поддержать дочь, насыпал ей соли на рану… тебя обидел и оскорбил, а ведь и тебе, наверное, нужна была моя поддержка. И теперь… вот… ты так поступил… после всего, что я натворил… Какая ж я дрянь, мразь! Поделом мне, поделом!