Салимов удел

Кори Брайант не остановился. Он не сводил с лица Реджи глаз, искрившихся мертвой алчностью, как у чучела лося. Каблуки зловеще стучали по полу.

За спиной у Реджи взвизгнула Бонни.

— Вали в спальню, — велел Реджи и шагнул в коридор, чтобы стать между ними. Теперь их с Брайантом разделяла всего пара шагов. Вялая белая рука потянулась, чтобы ухватить стволы «стивенса».

Реджи спустил оба курка.

В узком коридоре прозвучал громовой удар выстрела. Из обоих стволов вырвались язычки пламени — и пропали. Воздух пропитался запахом жженого пороха. Бонни снова пронзительно завизжала. Рубашка Кори почернела, превратилась в клочья, развалилась. И все же, когда она, лишившись пуговиц, обнажила рыбью белизну груди и живота, те невероятным образом оказались неповрежденными. У Реджи остановился взгляд — ему померещилось, будто на самом деле плоть была не плотью, а чем-то нематериальным, вроде кисейной занавески.

Потом ружье вышибли у Реджи из рук, точно он был ребенком, а самого схватили и швырнули о стену с такой силой, что зубы выбили дробь. Ноги отказались держать Реджи, и он, оглушенный, свалился на пол. Брайант прошел мимо него к Бонни. Съежившись у косяка, она все равно не отрывала от лица Кори глаз, в которых Реджи сумел разглядеть жар.

Кори оглянулся и усмехнулся Реджи той широкой улыбкой-полумесяцем, какой встречают туристов в пустыне коровьи черепа. Бонни тянула к нему дрожащие руки. Сменяя друг друга, как солнечный свет сменяет тень, по ее лицу пробегали вспышки ужаса и похоти.

— Милый, — проговорила она.

Реджи закричал.

32

— Эй, — сказал шофер автобуса, — Хартфорд, Мак.

Каллахэн посмотрел в широкое окно на незнакомую местность. В сочившемся с неба первом утреннем свете пейзаж казался еще более чужим. Должно быть, в Уделе они сейчас возвращаются в свои норы.

— Я знаю, — ответил он.

— Стоянка двадцать минут. Хотите сходить съесть сэндвич, или что другое?

Каллахэн выкопал забинтованной рукой из кармана бумажник и чуть не выронил его. Странное дело — теперь обожженная рука почти не болела, только потеряла чувствительность. Лучше бы болела. Боль, по крайней мере, вещь реальная. Во рту держался вкус смерти — идиотский мучнистый вкус, как от гнилого яблока. И все? Да. Довольно скверно.

Он подал шоферу двадцатку:

— Не возьмете мне бутылочку?

— Мистер, правила…

— А сдачу, разумеется, оставьте себе. Пинта будет в самый раз.

— Мистер, мне ни к чему, чтоб в моем автобусе кто-то фортеля выкидывал. Через два часа мы будем в Нью-Йорке. Можете получить то, что хотите, там. Что душе угодно.

«По-моему, друг, ты не прав,» — подумал Каллахэн. Он опять заглянул в бумажник, посмотреть, что там. Десятка, две пятерки и доллар. Он добавил к двадцатке десятку и перевязанной рукой протянул шоферу.

— Пинты хватит, — сказал он. — А сдачу, конечно, оставьте себе.

Шофер перевел взгляд с тридцати долларов на мрачные ввалившиеся глаза и на одно страшное мгновение подумал, что говорит с живым черепом. С черепом, который почему-то позабыл, как улыбаться.

— Тридцатку за пинту? Мистер, да вы рехнулись. — Но деньги взял, прошел по пустому автобусу к кабине водителя, потом обернулся. Деньги исчезли. — Только чтоб без фортелей. Не надо мне, чтоб в моем автобусе дурили.

«Что-нибудь дешевое, — подумал Каллахэн. — Чтобы обожгло язык и опалило горло. Чтобы прогнать этот дурацкий сладковатый вкус… или хоть смягчить, пока я не нашел место, где можно будет напиться всерьез. Пить, пить, пить…» — Тут он подумал, что сломается и заплачет. Но слез не было. Он чувствовал страшную «Что-нибудь дешевое, — подумал Каллахэн. — Чтобы обожгло язык и опалило горло. Чтобы прогнать этот дурацкий сладковатый вкус… или хоть смягчить, пока я не нашел место, где можно будет напиться всерьез. Пить, пить, пить…» — Тут он подумал, что сломается и заплачет. Но слез не было. Он чувствовал страшную сухость и полную опустошенность. Остался только… этот вкус.

Скорей, шоферюга.

Каллахэн не отрывал глаз от окна. Через дорогу, положив голову на руки, на крыльце сидел подросток. Каллахэн смотрел на него, пока автобус не тронулся с места, но парнишка так и не шелохнулся.

На руку Бену легла ладонь, и он поплыл кверху, из сна в явь. У правого уха раздался голос Марка:

— Утро.

Он открыл глаза, два раза моргнул, прогоняя сон, и выглянул из окошка на свет божий. Сквозь завесу умеренно сильного осеннего дождика украдкой пробивалась заря. Деревья, взявшие в кольцо заросшую травой площадку под северной стеной больничного корпуса, уже наполовину обнажились. Черные ветви напоминали выписанные на сером небе гигантские буквы неизвестного алфавита. Дорога N3О, которая за городской чертой поворачивала к востоку, блестела как тюленья шкура. Непогашенные задние фары проехавшей мимо машины зловеще отразились в покрытии красными бликами.