100 великих писателей

В октябре 1922 года, когда «холод и мрак» уже сомкнулись над Петербургом и «испепеленный» Блок нашел упокоение — Георгий Иванов и Ирина Одоевцева покидают Россию, живут какое-то время в Берлине и окончательно поселяются в Париже.

«Чтобы стать поэтом, надо как можно сильнее раскачнуться на качелях жизни…» — вспоминал Георгий Иванов слова Александра Блока. Но сам он раскачнулся не на качелях жизни, а на «качелях» своей тоски. Внешняя сторона его жизни небогата событиями. Он не испытывал своего мужества в путешествиях и на войне, как Гумилёв, не заводил романов «не для любви — для вдохновенья», как Брюсов… Ему не надо было «становиться» поэтом, он, по словам Адамовича, «пришел в мир, чтобы писать стихи», и вот его тема, его судьба появилась — изгнанничество. Настоящий Георгий Иванов, которого я осмеливаюсь называть великим поэтом, начался с его первой зарубежной книги стихов «Розы» (1931), далее вышли «Отплытие на остров Цитеру» (1937), «Портрет без сходства» (1950), «Стихи. 1943–1958» (1958). Вся история его эмигрантского мытарства — в этих книгах.

Потерянная Россия — «вечный укор блудному сыну» (Вл. Смирнов) — стала его наваждением, его трагедией, его смертельной «поэтической игрой».

Любовь Калюжная

Сергей Александрович Есенин

(1895–1925)

Многие воспринимают Сергея Есенина как Божью дудку, из которой без всякого напряжения лились мелодии — то удалая и праздничная, то печальная и даже тоскливая, как плач. Вот, мол, был самородок такой гениальный, без напряженья, без усилий пел и пел.

И кажется странным прочитать вдруг слова самого поэта «Стихи писать — как землю пахать. Семи потов мало. И восьмой, и девятый не помешают…» Или его же поэтические строчки:

• Ах, увял головы моей куст,
• Засосал меня песенный плен.
• Осужден я на каторге чувств
• Вертеть жернова поэм.

Я считаю, что Есенин настолько натрудился в поэзии, что к своим тридцати годам был бесконечно уставшим человеком. И образ каторги тут вполне уместен. Другое дело, что он рожден был поэтом, он был счастлив, что до конца исполнил свое предназначение… Но это не отменяет небывалое перенапряжение. Я думаю, что все его скандалы именно от желания сбросить это перенапряжение. Но сбросить не удавалось. Поэт понимал, что дело идет к гибели.

Со смертью Есенина у меня почему-то больше ассоциируется не последнее его стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья…», написанное в гостинице «Англетер» 27 декабря 1925 года, а стихотворение всего из четырех строчек «Ах, метель такая, просто черт возьми!..» Оно написано 4–5 октября, почти за три месяца до гибели. Я это стихотворение воспринимаю как глоток свежего метельного воздуха перед смертью, хотя оно и родилось несколько раньше. В нем для меня есть внутренний образ, который вмещает все, с чем поэт прощается и что любит, в нем есть предчувствие гибели.

• Ах, метель такая, просто черт возьми!
• Забивает крышу белыми гвоздьми.
• Только мне не страшно, и в моей судьбе
• Непутевым сердцем я прибит к тебе.

Ассоциации — дело труднообъяснимое. Но попробуем в них разобраться, обратившись к ученым, психологам творчества. Мировая величина, болгарский академик Арнаудов пишет: «Помимо ясного значения слова, немалая тяжесть приходится и на чисто физиологический его тембр, так что высота и другие качества тона, каким произносится слово, могут приобрести гораздо более значительную ценность или выразительность, чем представление, связанное с ним. Недооценивать или игнорировать роль этих подсознательных воздействий — значит не улавливать настоящего характера языка».

Здесь речь идет не о чтении стихов вслух, хотя и говорится «тембр», «произносится слово», нет, — в языке великих мастеров слово и на бумаге живет всеми присущими живому голосу оттенками.

Так вот, подсознательно, через какие-то отдельные слова в этом четверостишии, через слова, которые для меня нечто большее, «чем представления, связанные с ними», я воспринимаю это стихотворение как прощальный вздох поэта. Видимо, таких слов тут два-три. Первое — метель. Это и поля есенинские, и «Я по первому снегу бреду…», и клен «под метелью белой», и «Эх вы, сани! А кони, кони!», это вообще Россия. Необычайно емкий для Есенина образ — метель.