Радуга

Кэтрин рассказала все, что знала о том дне. Это была та же история, которую она услышала от Джейн и которую рассказала Джеймсу. Но сейчас, когда Кэтрин говорила о женщине, заявившей о своей любви к своему ребенку, но отказавшейся от него из-за какой-то загадочной опасности, в голосе Кэтрин звучало сочувствие, а не горечь. И теперь в ее сердце не было мучительных вопросов, на которые она прежде уверенно давала один жесткий ответ: мать меня по-настоящему не любила.

— А ты знаешь, как часто я задавалась вопросом: что, если я сама подкидыш? — тихо спросила Алекса, когда Кэтрин закончила свой рассказ.

— Ты?..

— Да. В нашей семье я была белой вороной. Ты, мама и папа были так похожи друг на друга — все одаренные, талантливые, а я…

— Ах, Алекса, но ведь все это было и в тебе! Ты тоже талантлива, и еще ты была такой красивой, такой уверенной, такой веселой! Я всегда тобой так гордилась!

— Правда? Ах, Кэт, а я так тебе завидовала!

— Завидовала… мне?

— Конечно. И из-за этой зависти я, кажется, всегда была очень жестока с тобой, — с тихим ужасом призналась Алекса. — Я не хотела, чтобы ты была моей сестрой. Разве ты не помнишь?

Кэтрин услышала в словах Алексы страх, что Кэтрин действительно помнит, и надежду на то, что она все забыла. Ей очень хотелось бы заверить Алексу, что она не помнит. Но начиная с этого дня и навсегда между ними не должно быть никакой лжи, даже если ложь будет продиктована любовью.

— Я помню, Алекса, — призналась Кэтрин. — Но я понимаю. Я была такой тихой, такой застенчивой. Ты, наверное, стыдилась, что я твоя сестра.

— Стыдилась? О-о, нет, Кэт, никогда! Я всегда считала тебя перлом, верхом совершенства, прекрасной принцессой. — Лицо Алексы исказила дрожащая, жалкая улыбка. — Ты, должно быть, почувствовала облегчение, узнав, что мы — не родные сестры.

— Нет!

— Нет? — «Даже сейчас?» — подумала Алекса, но спросить не рискнула. Вместо этого она попыталась очень спокойно объяснить свой поступок:

— Я люблю свою девочку, Кэт. И всегда буду ее любить. Я отказалась от дочери, потому что верю в то, что так лучше для нее, хотя это, конечно, хуже для меня. Я отдала ее и теперь чувствую себя так, словно вырвала собственное сердце.

Кэт слушала эту исповедь, и по щекам ее текли горячие слезы. То были знакомые Кэтрин слова — слова, выгравированные на замочке сапфирового ожерелья, оставленного другой матерью своему ребенку: Jе t’aimerai toujours.

— Меня успокаивает мысль, — продолжала Алекса, — что жизнь дочери будет наполнена счастьем и любовью. Она, вероятно, никогда не узнает о моем существовании. Удочерение было закрытым, а родители, может быть, никогда и не скажут девочке о том, что ее удочерили.

— А для тебя это имеет значение?

— Когда я держала малышку на руках, во мне вдруг вспыхнуло желание, чтобы ей рассказали. Я хотела, чтобы она знала, как я любила ее и что я всем сердцем была уверена: то, что я делаю, — во благо моему ребенку. Но я не просила, чтобы ей рассказали, и думаю, так лучше… потому что она никогда не станет меня ненавидеть.

«Или любить», — неожиданно подумала Кэтрин.

— Ты ведь ненавидишь свою мать, да, Кэт?

— Мне кажется, ненавидела. Сначала, но…

«Но сейчас, — подумала Кэтрин, — я почему-то хочу дать ей знать, что все понимаю. Хочу уверить, что жизнь у меня сложилась счастливо, как она и надеялась, что я выросла в спокойствии и любви».

— Кэт, если ты можешь простить ее, — тихо произнесла Алекса и еще тише добавила, точно молила:

— И если только это возможно, пожалуйста, прости меня.

— Простить тебя, Алекса? Это я должна просить прощения. Я, всегда так желавшая, чтобы ты была моей сестрой, сама оказалась очень плохой сестрой, когда ты во мне нуждалась.

— Но ты все равно моя сестра, — прошептала Алекса, не спрашивая, а спокойно утверждая это самым нежным шепотом настоящей любви. — Ты — моя сестра, моя Кэт.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава 22

Дамаск, Сирия

Июль 1990 года

— Куда дальше? — спросил Джеймс Элиота.

Обед в некотором роде был праздничным. Они наконец закончили сложнейшие переговоры, которые позволяли надеяться, что сделан небольшой, но шаг вперед. Переговоры заняли месяц, и Джеймс просто выдохся, старясь сохранить свое знаменитое хладнокровие. И все же он задавал вопрос об очередном проекте.

— Как насчет того, чтобы обойти вокруг света на яхте? — предложил Элиот.

— Нет. Со мной все в полном порядке, дружище.