56  

Смутным и великим представляется будущее взгляду пророка. Беспрерывная борьба не на жизнь, а на смерть, смятение вверху и внизу - для нас же смутная тьма с прорывающимися кое-где полосами бледного, обманчивого света. Мы видим короля, которого, может быть, устранят, но не постригут в монахи пострижение вышло из моды, - а сошлют куда-нибудь с приличным годовым содержанием и с запасом слесарных инструментов; видим королеву и дофина, регентство при малолетнем короле; королеву, которая "верхом на лошади" проезжает в самом пылу сражения под крики: "Moriamur pro rege nostro!" "Такой день, - пишет Мирабо, - может наступить".

Гром сражений, война, которую уже нельзя назвать гражданской, смятение вверху и внизу, и в этой обстановке глаз пророка видит графа Мирабо, подобного кардиналу де Рецу[78], с головой, все взваливающей, с сердцем, готовым на все; видит его если не победителем, то и не побежденным, пока в нем еще сохраняется жизнь. Подробностей и результатов никакой пророк не может видеть: ночь бурная, небо покрыто тучами, и среди всего этого Мирабо то появляется, вырываясь вперед, то исчезает, неукротимо стремясь покорить себе тучи! Можно сказать, что если б Мирабо остался жив, то история Франции и мира была бы другой. И далее, что если этому человеку чего-либо недоставало, то лишь обладания в полном объеме тем самым Art d'Oser (искусством сметь), которое он так ценил и которым он больше всех своих современников владел и действовал. Достигнутый им результат представлял бы не пустое подобие формулы, а нечто реальное, существенное; результат, который можно было бы любить или ненавидеть, но, вероятно, нельзя было бы обойти молчанием и предать скорому забвению. Если бы Мирабо прожил еще хотя бы один год!

Глава седьмая. СМЕРТЬ МИРАБО

Но Мирабо так же не мог прожить еще один год, как не мог прожить и тысячи лет. Годы человека сочтены, и повесть о Мирабо уже закончена. Властной судьбе безразлично, были ли вы знамениты или нет, будет ли всемирная история помнить вас несколько столетий, или вас забудут через день или два. Среди суеты румяной, деятельной жизни безмолвно кивает нам бледный посланник смерти, и все, чем занимался человек: широкие интересы, проекты, спасение французских монархий, - все приходится немедленно бросать и идти, все равно, спасал ли этот человек французские монархии или чистил сапоги на Pont-Neuf! Самый значительный из людей не может медлить; если б мировая история зависела от одного часа, то и отсрочки на час не было бы дано. Поэтому рассуждения наши о том, что было бы, большей частью праздны Мировая история никогда не бывает тем, чем на основании каких-либо возможностей она хотела бы, могла или должна была бы быть но всегда и единственно бывает тем, что она есть.

Бурный образ жизни истощил богатырские силы Мирабо. Волнение и горячность держали мозг и сердце в постоянной лихорадке; излишества - в напряжении и возбуждении, излишества всякого рода, непрестанная работа, почти граничащая с невероятным! "Если б я не жил с ним, - говорит Дюмон, - я никогда не узнал бы, что можно сделать из одного дня, сколько дел может уместиться в промежуток времени в двенадцать часов. Один день для этого человека был больше, чем неделя или месяц для других; количество дел, которые он вел одновременно, баснословно; от принятия решения до приведения в исполнение не пропадало ни одной минуты". "Monsieur le Comte, - сказал ему однажды секретарь, - то, что вы требуете, невозможно". "Невозможно! ответил он, вскочив со стула. - Ne me dites jamais bete de mot" (Никогда не говорите мне этого дурацкого слова). А потом общественные банкеты; обед, который он дает в качестве командира национальных гвардейцев и который "стоит пятьсот фунтов"; а "оперные сирены" и имбирная водка, от которой жжет во рту, - по какой наклонной плоскости катится этот человек. Неужели Мирабо не может остановиться, не может бежать и спасти свою жизнь? Нет! На этом Геркулесе рубашка Несса; он должен непрерывно кипеть и гореть, пока не сгорит окончательно. Вещие бледные тени пролетают в воспаленном мозгу Мирабо, предвестницы вечного покоя. В то время как он мечется и волнуется, напрягая всякий нерв в этом море честолюбия и смятения, он получает мрачное и безмолвное предостережение, что для него исходом всего этого будет скорая смерть.

В январе можно было видеть, как он председательствовал в Собрании на вечернем заседании "с обвязанной полотняным платком шеей"; в крови его был болезненный жар, перед глазами то темнело, то мелькали молнии; после утренней работы ему пришлось ставить пиявки и председательствовать в повязке. "Прощаясь, он обнял меня, - говорит Дюмон, - с волнением, какого я никогда не замечал в нем. "Я умираю, друг мой, -сказал он, - умираю, как от медленного огня; быть может, мы уже не увидимся более. Когда меня не станет, узнают настоящую цену мне. Несчастья, которые я сдерживал, обрушатся на Францию со, всех сторон". Болезнь предостерегает все громче, но все эти предостережения остаются без внимания. 27 марта по дороге в Собрание Мирабо вынужден был заехать за помощью к своему другу Ламарку и пролежал с полчаса почти без чувств, вытянувшись на диване. Он все-таки отправился в Собрание, как бы наперекор судьбе, и говорил там громко и горячо целых пять раз подряд; затем сошел с трибуны - и покинул ее навсегда. В крайнем изнеможении он выходит в Тюильрийский сад; вокруг него по обыкновению толпится народ с просьбами, записками, и он говорит сопровождающему его другу: "Уведи меня отсюда!"

  56  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×