Похититель вечности

— А что с Тома?

— А что с ним?

— Он тоже поедет с нами?

Я с удивлением посмотрел на нее.

— Конечно. Ты же не думаешь, что я брошу его здесь?

— Разумеется, нет, — ответила она. — Но ты говорил с ним об этом? Спросил, чего он хочет? — Я покачал головой. — Наверно, стоило бы, — продолжала она. — Похоже, он здесь счастлив. Ходит в школу. Амбертоны относятся к нему как к родному. К тому же, нам и так придется нелегко в Лондоне…

— Я не могу оставить его здесь! — сказал я, изумившись, что она могла даже предположить такое. — Я в ответе за него.

— Да, — неопределенно сказала Доминик.

— Я его единственная семья и я ему нужен. Я не могу его бросить.

— Даже если ему здесь будет гораздо лучше? Подумай, Матье. Куда мы поедем отсюда?

— В Лондон, на сей раз — до конца.

— Отлично. Лондон — не самое дешевое место. Разумеется, у нас есть немного денег. Только надолго ли их хватит? Что если мы не сможем найти работу? Если все закончится, как тогда в Дувре? Ты в самом деле хочешь, чтобы Тома слонялся по улицам, ввязываясь бог знает в какие неприятности?

Я задумался. В ее словах был смысл, я это понимал, но мне эта идея не нравилась.

— Не знаю, — наконец вымолвил я. — Не могу представить, как же я без него. Он всегда был со мной. Как я уже сказал, я — его единственная семья.

— Ты хочешь сказать, что он — единственная семья, которой ты обзавелся? — тихо спросила она, и я посмотрел на нее в темноте. Нет, подумал я. Есть еще ты.

— Я поговорю с ним, как только смогу, — ответил я. — А затем мы обсудим наши планы. Однако завтра мне нужно кое–что сделать. — Доминик вопросительно посмотрела на меня, и я пожал плечами: — Я собираюсь в тюрьму, навестить Джека. Я должен придумать, как решить эту проблему, иначе никуда не поеду. Я не хочу быть в ответе за потерянные пять лет его жизни.

Она вздохнула и покачала головой.

— Иногда ты меня удивляешь, — после затянувшегося молчания произнесла она. — Ты не можешь понять, что решение всех твоих проблем — прямо у тебя перед носом.

Я пожал плечами:

— Какой?

— Все, что мы обсуждаем. Уехать из Клеткли. Добраться до Лондона. Начать все заново. Ты и я. И Тома. Решение здесь, только ты не хочешь открыть глаза и увидеть его. — Я уставился на нее, ожидая этого магического ответа, недоумевая, что же она имеет в виду, хотя где–то в глубине души я начал подозревать, что понял ее. — Джек, — в конце концов сказала она, и кончик ее пальца прошелся по мне от горла до груди. Прикосновение ее руки к моей холодной коже отвлекло меня, я опустил голову, удивленный: так много времени минуло с той поры, когда ко мне кто–то прикасался, тем более — она. — Джек собирался уезжать? — спросила Доминик.

— Да, — ответил я; слова застряли у меня в горле. Он придвинулась ближе и прошептала на ухо:

— И на что он собирался там жить, Матье? — я ничего не сказал, она убрала руку и отступила назад. Я молча стоял, точно прирос к земле, не в состоянии шевельнуть даже мускулом, пока она не ушла. Она исчезла во мраке ночи, а ее последние слова звенели у меня в ушах; я противился изо всех сил, но они соблазняли меня: — Пять лет в тюрьме — долгий срок.

Глава 23

КРАСНЫЕ И РОЗОВАТЫЕ

Моя первая встреча с миром телевидения состоялась не в 1990–х, когда открылась наша спутниковая телевещательная станция, а в конце 1940–х: я тогда жил в Голливуде, неподалеку от того дома, где в начале века впервые встретил Констанс. После биржевого краха в 1929 году я уехал на Гавайи и с комфортом прожил там вплоть до окончания войны, но мне начала приедаться праздная жизнь, и я ощутил потребность в переменах. Тогда я вернулся в Калифорнию вместе со своей молодой женой Стиной, с которой познакомился на островах, и поселился в симпатичном бунгало с окнами на юг, неподалеку от Холмов.

Я решил покинуть Гавайи не только ради себя; трое братьев Стины погибли в последние месяцы войны, и эта утрата опустошила ее. В то время мы жили в той же деревне, где они выросли, и у нее начались галлюцинации — братья мерещились ей повсюду, на улице, в барах, она была уверена, что их призраки вернулись сказать «алоха». Я проконсультировался с врачом, и тот предположил, что пользу могла бы принести перемена места, поэтому я решил увезти ее в такое, что было бы совершенно не похоже на привычный ей тихий сонный мирок: познакомить ее с городом, чей блеск и претенциозность не имели себе равных.

Мы познакомились в 1940 году на митинге, где публика протестовала против явных планов Ф. Д. Р. втянуть Соединенные Штаты в войну. Я присутствовал на нем, как заинтересованный наблюдатель: сам пройдя через несколько войн — не говоря уже о том, что пара моих племянников сложили головы на полях сражений, — я знал, какие беды война несет людям. В то время я был против участия США в том, что я считал локальным европейским конфликтом; естественно, лишь с высоты прожитых лет человек может понять, что участие в войне было единственно правильным решением, но в то время убеждения мои перекликались со словами гибкой девушки, выступавшей на трибуне, когда я вошел в зал. Мне показалось, что ей не больше пятнадцати лет. У нее была гладкая карамельно–смуглая кожа, длинные темные волосы тяжелой массой спускались на спину. Моей первой мыслью было: она станет невероятной красавицей, если ее черты не слишком испортятся излишествами юности. Затем, разумеется, я подивился, как этому ребенку удалось привлечь внимание публики, и понял, что недооценил ее. На самом деле ей почти сравнялось двадцать, она была намного моложе меня — даже если бы мой возраст отражал мою внешность, — но я был пленен ею, несмотря на мою склонность к дамам более зрелого возраста.