Пианист

Через неделю, охваченный плохим предчувствием, я еще раз сменил место, переселившись на чердак под сгоревшей крышей. В тот же день в дом три раза приходили украинцы и обыскивали уцелевшие квартиры в поисках чего-нибудь ценного. Когда они ушли, я спустился в квартиру, где прятался всю последнюю неделю. Единственное, что в ней прежде оставалось целым, были печи. Украинцы педантично разбили их, плитку за плиткой, очевидно, искали золото.

На следующий день с утра по обеим сторонам проспекта Независимости были выставлены войска. Посреди образовавшегося коридора гнали людей с вещмешками за спиной, с детьми на руках. Время от времени эсэсовцы и украинцы вытаскивали из этой толпы мужчин и убивали их на глазах остальных, как когда-то делали в гетто. Значит, восстание закончилось поражением?..

Нет! Попрежнему каждый день с шумом, напоминающим полет шмеля, рассекали воздух тяжелые снаряды. Потом слышался такой звук, будто поблизости заводили старые часы, и спустя миг из центра города доносились один за другим сильные взрывы.

18 сентября показались самолеты, с которых стали сбрасывать повстанцам боеприпасы. Я видел парашюты, не знаю, были на них люди или только оружие.

Несколько дней самолеты бомбили районы Варшавы, находившиеся под контролем немцев, а ночью сбрасывали оружие над центромгорода. Артиллерийский огонь с востока усилился.

5 октября по коридору, образованному немецкими солдатами, из города стали выводить отряды повстанцев; на них были польские мундиры или бело-красные повязки на рукавах. Участники восстания странно контрастировали с надзирающими за их маршем немцами, прекрасно экипированными, сытыми и уверенными в себе. Немцы насмехались над ними, снимали на кинопленку и фотографировали.

Повстанцы с трудом держались на ногах — исхудавшие, грязные и оборванные, но шли так, словно сами выбрали этот маршрут по проспекту Независимости. Они не замечали никого, кроме своих товарищей, следили только за тем, чтобы идти как подобает, и старались поддерживать тех, кто не мог идти сам. Пусть по сравнению со своими победителями они выглядели не лучшим образом, все равно чувствовалось, что поражение не на их стороне. На немцев они не обращали никакого внимания, как будто тех не было вовсе.

Еще в течение восьми дней из Варшавы выводили гражданское население — тех, кто еще оставался в городе. Последние жители покинули город 14 октября. Уже наступили сумерки, когда мимо дома, где я прятался, прошла припозднившаяся группа людей, погоняемых эсэсовцами.

Я высунулся из обгоревшего окна и смотрел, пока их сгорбившиеся под тяжестью мешков фигуры не растворились в темноте. Теперь я остался один. С несколькими сухарями на дне мешочка и грязной водой в ванне. Вот и весь мой запас. Как долго смогу я продержаться в таких условиях, когда осенние дни становятся все короче и надвигается зима?

17 ЖИЗНЬ ЗА СПИРТ

Я был один — не в доме, и не в округе. А один во всем городе, который еще недавно насчитывал полтора миллиона человек и был одним из богатейших и прекраснейших городов Европы. Сейчас он лежал в руинах. Дома сожжены и разрушены, а под ними, вместе с создаваемыми веками памятниками культуры целого народа, погребены тысячи убитых, чьи тела в эти последние теплые дни осени, разлагаются под развалинами.

Днем город навещали люди с лопатами на плечах — мародеры из предместий. Они пробирались тайком, небольшими группами, и шарили в подвалах домов. Кто-то из таких подошел к моему дому. Он не должен меня здесь увидеть. Никто не должен знать, что я здесь. Он уже поднимался по лестнице и приближался к моему этажу, когда я крикнул грубо и угрожающе:

— Was ist los?! Rrraus!!!

Он убежал, как испуганная крыса, — последний из бедняков, которого мог напугать мой голос, — голос последнего из бедняков.

В конце октября я наблюдал со своего чердака, как немцы поймали такую стаю гиен. Мародеры пытались оправдываться. Бормотали непрерывно: «Из Прушкова, из Прушкова…», показывая при этом на запад. Четверых мужчин из этой группы эсэсовцы поставили к ближайшей стене и расстреляли на месте, не обращая внимания на скулеж и мольбы сохранить им жизнь. Остальным приказали вырыть в саду одного из особняков яму, закопать тела и после бежать.

С того момента даже мародеры перестали появляться в квартале, где я оставался единственным жителем.

Приближалось 1 ноября. Стало холодно, особенно по ночам. Чтобы не сойти с ума от одиночества, я решил вести как можно более упорядоченный образ жизни. Со мной по-прежнему были мои часы, — довоенная «Омега», которую вместе с авторучкой — моим единственным богатством — берег как зеницу ока. По этим часам, которые всегда аккуратно заводил, я составил себе план занятий. В течение всего дня я лежал без движения, чтобы экономить тот ничтожный запас сил, который еще оставался. Только раз около полудня я протягивал руку и брал лежащие рядом сухари и чашку с водой. Таков был скудный рацион. С утра и до этого «обеда» я восстанавливал в памяти такт за тактом все произведения, которые когда-либо играл.