89  

На рассвете в окрестностях форта Тусон отряд миновал развалины нескольких гасиенд. Вокруг попадалось всё больше придорожных знаков на месте чьей-то гибели. Поодаль на равнине стояла небольшая estancia,[186] постройки которой ещё дымились, а на остатках изгороди из стеблей кактуса, обратившись на восток, где должно было взойти солнце, плечом к плечу сидели грифы. Они поднимали то одну лапу, то другую и расправляли крылья, как плащи. На участке за глинобитной стеной всадники увидели кости свиней, а на бахче — волка, который наблюдал за ними, прижав голову к земле между тощих локтей. Городок раскинулся на равнине к северу тонкой линией бледных стен, они остановили лошадей вдоль невысокой гряды гравия и стали разглядывать сам городок, его окрестности и встающие за ними оголённые горные хребты. От камней пустыни тянулись, словно привязанные к ним, тени, и со стороны солнца, оттуда, где оно, пульсируя, вывернулось на восточной оконечности земли, подул ветер. Понукнув лошадей, они выехали на равнину, как и апачи — человек сто — пару дней назад.

Они двигались, держа винтовки на колене и развернувшись в линию. Землю перед ними озарили отблески пустынного рассвета, и из чапареля по одному и парами взлетали, тонко пересвистываясь, витютени. Ещё тысяча ярдов, и завиднелись вставшие лагерем вдоль южной стены апачи. Их лошади паслись среди ив в пойме реки к западу от города, а то, что представлялось валунами или обломками под стеной, оказалось убогим скоплением навесов и хижин, наспех сооружённых из шестов, шкур и брезента от фургонов.

Всадники продолжали движение. Послышался лай собак. Пёс Глэнтона нервно рыскал туда-сюда, а от лагеря уже отделилась депутация верховых.

Это были чирикахуа, человек двадцать — двадцать пять. Хотя солнце взошло, ещё подмораживало, но они, полуголые дикари каменного века, с намалёванными грязью непонятными символами, грязные, вонючие, восседали на лошадях в одних сапогах, набедренных повязках и головных уборах из шкур с перьями, и лошади неразличимой под слоем пыли масти пританцовывали под ними, а из лошадиных ноздрей валил пар. С копьями и луками в руках, некоторые — с мушкетами, волосы длинные и чёрные, и неживыми чёрными глазами с налившимися кровью мутными белками чирикахуа впивались в бойцов отряда, определяя, чем те вооружены. Не произнеся ни слова даже между собой, они плотной сомкнутой группой проехали сквозь ряды отряда, словно выполняя некий ритуал, при котором определённые точки на земле нужно проходить в установленной последовательности. Это было похоже на детскую игру, но совершившего ошибку ждала страшная расплата.

Возглавлял это гнусное воинство смуглый невысокий человек в старой мексиканской военной форме, со шпагой и уитнивилльским кольтом на драной, вычурно украшенной перевязи — раньше кольт принадлежал одному из разведчиков. Остановив коня перед Глэнтоном и оценив положение остальных всадников, он осведомился на хорошем испанском, куда они направляются. Не успел он договорить, как Глэнтонов конь потянулся мордой вперёд и цапнул лошадь индейца за ухо. Хлынула кровь. Лошадь завизжала и встала на дыбы. Индеец изо всех сил старался не упасть, вытащил шпагу, но обнаружил перед глазами чёрную лемнискату, которая оказалась дулами двуствольной винтовки Глэнтона. Тот пару раз с силой шлёпнул коня по морде, конь замотал головой, моргая одним глазом, изо рта у него капала кровь. Индеец отвернул голову мустанга в сторону, а Глэнтон, повернувшись в седле, чтобы взглянуть на своих людей, увидел, что они замерли в клинче с дикарями и вместе со своим оружием составляют некую напряжённую и хрупкую, как головоломка, конструкцию, где положение каждой части обусловлено положением любой из остальных, и они, в свою очередь, занимают такое положение, когда ни одну из них нельзя сдвинуть, чтобы не рухнуло всё построение.

Первым заговорил предводитель индейцев. Ткнув в окровавленное ухо своей лошади, он злобно рявкнул на языке апачей, отводя тёмные глаза от Глэнтона. Вперёд выехал судья.

Vaya tranqnilo, сказал он. Un accidente, nada mas.[187]

Mire, злился индеец. Mire la oreja de mi caballo.[188]

Он взялся за голову лошади, чтобы показать ухо, но та вырвалась и, мотнув порванным ухом, обрызгала всадников кровью. Кровь есть кровь, лошадиная или любая другая: дрожь пробежала по ненадёжной конструкции, мустанги стояли как вкопанные, подрагивая в краснеющих лучах восхода, а пустыня под ними загудела, как военный барабан. Положения этого незаключенного перемирия подверглись едва переносимому несоблюдению, и тут судья, чуть привстав в седле, приветственно поднял руку, обращаясь к кому-то за их спинами.

  89  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×