Лихо ветреное

Томка говорила, что она спасла Маньку. Елена Васильевна говорила, что она спасла всех детей и Федора. Да ничего подобного. Это Федор с Сережей спасли девочек, а потом они все вместе спасли Зою. И Серые, конечно, тоже ее спасли, их всех спасли, хоть и делают вид, что они-то как раз совершенно ни при чем.

Неужели это было всего четыре с небольшим года назад? Полжизни прошло. Не будет она плакать. А то опять утром встанет с оплывшими глазами, и Федор опять будет подозрительно присматриваться, а клубный врач Андрей Антонович опять начнет приматываться с дурацкими вопросами, а девочки опять будут переглядываться и поднимать брови… Не будет она плакать. Полжизни прошло. Ну, прошло и прошло. Но другая половина еще осталась.

Глава 8

Павел опять проснулся рано, но на этот раз вполне выспался. Кажется, в первый раз за всю суматошную неделю. И настроение было хорошее. Он полежал, поулыбался своим мыслям: Макаров не алкаш, и машину пообещал помочь продать, и дешевый кафель завтра в тот магазинчик завезут…

И у Серого есть жена.

Стоп. Это уже из другой оперы.

И к тому же никакого дела ему до этого нет. У него своих дел — разгребать и разгребать… Хорошо еще, что у него Макаров есть, который, слава богу, не алкаш, а умница, работник и лучший друг. Надо бы его чем-нибудь обрадовать. Например, потихоньку встать — и, пока он дрыхнет, приготовить для него, обжоры, завтрак.

Павел встал, неслышно прошел мимо закрытой двери Володькиной спальни, осторожно открыл дверь кухни, стараясь, чтобы не щелкнула ручка, — и даже разочаровался: Макаров сидел за кухонным столом, читал лежащий перед ним какой-то журнал и одновременно не глядя чистил картошку. У него это ловко получалось — кожура ровненьким серпантином беспрерывно бежала из-под ножа и послушно укладывалась в мешок для мусора, стоящий на полу.

Макаров поднял нос от журнала, похлопал глазами и, кажется, тоже разочаровался.

— Встал уже? — Он бросил очищенную картофелину в кастрюлю, заглянул туда, подумал и стал сворачивать мешок с кожурой. — И чего вскочил? Воскресенье же, честное пионерское… Нет, чтобы еще поспать, как все приличные люди. Вскочил! А у меня еще не готово. Зачем вскочил?

— Завтрак тебе приготовить хотел, — признался Павел. — В знак благодарности за приют и заботу. А ты орешь. Склочник.

— Пашенька, — тут же обрадовался Макаров. — Благодарный ты наш! Правильно вскочил, пюре будешь мять. И рыбу чистить — вот этого я совсем не люблю… Мать вчера рыбу не взяла, эти твари, оказывается, копченую не любят, так я ее домой приволок, а сам вечером забыл совсем… Ну, ладно, вечером и не надо было, а сегодня — самое то, да? С картошечкой… Ты отцу звонил?

— Пока неоткуда, а с работы неудобно.

— Звони сейчас, — строго приказал Макаров, демонстративно озабоченно воткнувшись в приготовление завтрака и не глядя на Павла. — Меня вчера вон как клеймил, а сам… Отец ведь даже адреса твоего нового не знает, а? Скрытный ты наш. Звони, а то потом поздно будет — часовые пояса всякие… У них и так, наверное, уже вечер.

Павел регулярно звонил отцу, хотя бы раз в месяц, иногда даже чаще — с праздниками поздравлял, с днем рождения… Писал нечасто, писал только тогда, когда в очередной раз позвонить было неоткуда. Отец за все эти годы написал ему дважды: первый раз поздравлял с окончанием школы, второй — выражал сочувствие в связи со смертью тети Лиды. Так и написал: «Павел, выражаю тебе сочувствие в связи со смертью твоей тети Лиды, старшей сестры твоей матери». Александр Браун, сын американского шпиона и предательницы Родины, работал в прокуратуре и привык к четким формулировкам. Чтобы никакие двоякие толкования не были возможны. Когда Павлу было лет двенадцать, тетя Лида свозила его в Магадан — повидать отца, побывать на могилах мамы, бабушки и прабабушки. На могилах стояли маленькие серые памятники из гранитной крошки, без фотографий. Павел обиделся, что без фотографий. Ведь были же фотографии в семейном альбоме тети Лиды! Надо было с них портреты сделать. Бабушка Вера очень красивая была, и мама тоже, пусть бы все видели, какие они были красивые…

— На памятники на могилах чужих людей, как правило, никто не смотрит, — нравоучительно сказал отец. — Чужим людям совершенно безразлично, какие у тебя были мама и бабушка. Тогда какой смысл выставлять их портреты на всеобщее обозрение?

Отец уже тогда, кажется, начал работать в прокуратуре. Павлу его почему-то было жалко. И его жену было жалко — она все время смотрела на Павла виноватыми, будто чего-то ожидающими глазами и молчала. Почему-то почти все время молчала, заговаривала только тогда, когда муж ее о чем-нибудь спрашивал, или еще иногда сама спрашивала, хочет ли кто-нибудь пельменей и вынуть ли к чаю варенье из морошки. Обоих их было жалко — да, это Павел чувствовал. А больше ничего не чувствовал. Не скучал, не беспокоился, что там папа и как, не думал о нем вообще, только раз в месяц да перед праздниками включалось: позвонить надо. Так положено.