Время зверинца

Я хотел спросить, действительно ли он думает, что у нас нет никаких перспектив, или просто решил меня попугать. Но еще раз оглядев книги на его столе, включая мемуары Билли Фанхаузера, невинной жертвы пластической хирургии, и булимическую поваренную книгу Делии Блейд, я получил ответ, не задавая вопроса.

Не уверен насчет остального, но литература явно шла ко всем чертям.

7. ПУТЬ ВНИЗ

Говоря об ответах — у меня имелся четкий ответ на вопрос, когда же мои дела начали катиться к чертям: с того самого момента, когда они вдруг пошли в гору.

В свою первую книгу ты вкладываешь все, что у тебя имеется за душой. Я написал первую книгу в двадцать четыре года, а когда она вышла из печати, мне было двадцать семь. Таким образом, к двадцати восьми годам я, очутившись в списке ста лучших писателей Британии и Содружества, уже тогда мог бы преспокойно последовать по стопам Мертона. Проблема здесь не в моем творчестве и не во мне самом («ты, ты, ты», как любила выражаться Ванесса). Просто так уж заведено в этом мире.

После долгого ухаживания (это в числе прочего я узнал от Мишны Грюневальд) самец североамериканского паука «черная вдова» спаривается с самкой и умирает. Причем умирает даже в том случае, если самка не съедает его сразу по спаривании, что, вообще-то, у них в обычае. Умирает потому, что его жизненное предназначение исполнено. Подобные вещи происходят с мужскими особями всех видов. Ты делаешь свое дело, отдаешь себя без остатка, и на этом твоя песенка спета. Мужчины-писатели не исключение. Ты готовишься и настраиваешься, ты обхаживаешь книгу, как возлюбленную, ты вкладываешь в нее все свои лучшие мысли, ты ее оплодотворяешь — и на этом ты себя исчерпал. Прощай, прекрасный принц.

Но если паук позволяет себя сожрать или забивается в укромную щель, чтобы там испустить дух, то мужчина-писатель продолжает заниматься творческим онанизмом в надежде повторить первоначальный успех, но уже без былой убежденности, без страсти — да и без «продуктивной спермы» на выходе, — все это время испытывая муки медленного умирания, превращения в невидимку: изо дня в день, книга за книгой он исчезает с полок публичных библиотек, с витрин книжных магазинов, из памяти своих читателей.

Забавно, что при мысли о пауках я сразу представляю себе своего школьного учителя английского. Будучи вдвое меня старше, он, однако, не казался исчерпавшим себя и проявлял самый что ни на есть живой интерес к литературе. Может, типологически он относился к другому виду пауков, а то и вовсе к навозным жукам (судя по его образу жизни), но именно паука он напоминал мне всякий раз, когда я приезжал в Чешир проведать моих выживших из ума родителей и по пути заглядывал к нему, — паука, который сидит в центре огромной шелковистой паутины слов и с наслаждением поглощает свою книжную добычу.

— Что ты сейчас читаешь? — спросил он, пожимая мне руку.

Тот же самый вопрос я слышал от него еще в школе, причем ежедневно, как будто я за сутки должен был осилить предыдущую и тут же начать новую книгу.

— Вообще-то, я сейчас пишу, — напомнил я ему. — Нахожусь на другом конце писательско-читательской цепочки.

Стоял дивный чеширский день, солнце светило сквозь легкую дымку, на ближайшем лугу маячили коровы, воздух был недвижим. В Чешире никогда не происходит ничего существенного, и потому он так легко выпадает из памяти, стоит лишь оттуда уехать. Коттедж Эмлина находился всего в полумиле от моего родного дома и, помимо извечно дырявой крыши, был примечателен прудиком с лилиями в примыкающем саду. Не представляю, кто занимался очисткой этого пруда, поскольку Эмлин практически не вылезал из полумрака своей библиотеки. Его жена умерла, дети разъехались кто куда, причем выглядело это так, будто они покинули Эмлина из чувства такта, дабы оставить его наедине с любимыми книгами.

Он никак не среагировал на напоминание о моем писательском статусе. Казалось, он не желал этого знать. Эмлин высоко ставил чтение, но не сочинительство, что для меня было фактом необъяснимым. Однажды я спросил его напрямик:

— Как вы можете любить литературу, при этом игнорируя тех, кто ее создает?

Его брови сошлись к переносице. Самым буквальным образом: Эмлин сдвигал глаза и брови так, словно собирал в кучку единственно значимую часть своей физиономии — ту, что была задействована в процессе чтения.