Чужая невеста

Ксюшка молча смотрела на него, не двигаясь, вцепившись в край гамака, потом губы ее шевельнулись — она сказала что-то совершенно беззвучно. Он не понял, подождал еще, глядя в ее круглые глаза, потом отвернулся и широко зашагал к дому — к свету, к шуму, к гостям… И только уже поднимаясь на веранду, вдруг сообразил, что именно она сказала. Она сказала: «пистолет». Глядя на него глазами, полными страха, она сказала, что хочет пистолет.

Он на ходу повернул на девяносто градусов, сбежал со ступенек крыльца, шарахнулся от этого шума, гама и веселья, и почти бегом понесся к дому родителей, спасаясь от этого беззвучного движения ее губ. Вот так. Вот и все. И сам виноват.

Ни одна женщина никогда не боялась его. Ни одна! Никогда… Может быть, он кого-нибудь из них когда-нибудь чем-нибудь и обидел. Он старался не обижать. Но — может быть. Как говорит тетка Надька — не со зла, не с глупа, а с того только, что мужик. Может быть, кто-нибудь обижался на него. Сердился. Ревновал. Но чтобы бояться?

Зря он не напился. Надо было напиться вдрызг, и отключиться, и проспать целый день, а потом проснуться с тяжелой головой и ничего не помнить. Где-то у матери пузырек спирта был… В холодильнике, кажется. Алексей полазил по холодильнику, похлопал дверцами многочисленных кухонных шкафов — и ничего не нашел. В аптечке не было ничего похожего на спирт. А была упаковка феназепама. Он вяло удивился — зачем мать хранит феназепам? Надо потом спросить… Машинально выцарапал из фольги три таблетки, проглотил, запил водой из-под крана, дошел до своей комнаты, быстро разделся и свалился на кровать, пряча голову под подушку и туго заворачиваясь в прохладную льняную простыню. Спать, спать, спать… Если он сейчас не уснет, то эта боль внутри взорвется и разнесет его душу на молекулы.

Утром он встал вялый и скучный, но спокойный. Неторопливо умылся, побрился, оделся, сошел вниз, в кухню, машинально съел все, что положила на его тарелку мать, потом опять поднялся в свою комнату, вынул из стола все нужные документы, сложил в дипломат, вышел из дому и сел в свою «Ниву», даже не заглянув под капот, даже не попинав по обыкновению колеса. Все было немножко как во сне. В скучном, длинном, бессюжетном сне, в котором видишь себя будто со стороны, и сам себе подсказываешь, что дальше надо делать.

— Ты далеко? — окликнула его мать из окна кухни. Тоже, вроде, без интереса. Положенная в этом месте сна реплика.

— В Курск смотаться надо. По делу, — подал положенную реплику Алексей. Что там еще надо сказать? А, да… — К обеду, наверное, вернусь.

Сейчас мать скажет, чтобы он почитать что-нибудь привез.

— Почитать что-нибудь привези, — сказала мать. — Только не историческое. И не Чейза.

…Алексей вернулся в Колосово через три часа, зашел в дом, вывалил на кухонный стол стопку книг в ярких глянцевых обложках, и пошел к Лисковым спокойным размеренным шагом, слегка помахивая своим парадным «дипломатом» и насвистывая страстно ненавидимую им песенку «Бухгалтер, милый мой бухгалтер»…

Ксюшкины бабушка и дедушка пили чай на веранде своего нового дома. И самовар был новый, кто-то из гостей подарил. И чайный сервиз был новый, его сам Алексей на прошлой неделе привез. Идиллия. Ксюшка, наверное, уже уехала со своими новыми друзьями в свою новую жизнь.

— Здравствуй, Алешенька, — сказала тетя Катя, поднимаясь ему навстречу с сияющими Ксюшкиными глазами и теплой Ксюшкиной улыбкой. — Где же ты был? Все уже уехали. Садись с нами чайку попить.

— Спасибо, тетя Катя, мне некогда, — очень вежливо сказал Алексей и с трудом улыбнулся, чувствуя, как холодеет внутри. — Уехали? Жаль. Мне надо было Оксане кое-что отдать.

— Ксюшка вишню обирает, — сказала тетя Катя, успокаивающим тоном. — Ксюшка осталась, куда ж ей ехать… Позвать, что ли?

— Да сиди ты, Кать, сам найдет, — неожиданно сердито подал голос Сергей Сергеевич. — Посиди, отдохни… Не находилась еще? Алексей, она на тот конец пошла, за печной трубой, знаешь? За Макаровой усадьбой.

— Найду, — кивнул Алексей и тем же размеренным бодрым шагом направился через заросли брошенных садов на «тот конец», насвистывая уже другую, не менее противную ему песню: «Ксюша, Ксюша, юбочка из плюша».

Ксюшка стояла на старой самодельной табуретке под раскидистой, разросшейся, почти одичавшей вишней, скрытая до пояса густой кроной дерева, переступая голыми ногами, будто пританцовывая, что-то бормоча вполголоса и позвякивая бидончиком, повешенным на веревочке на шею. На ней был тот же закрытый черный купальник, в котором Алексей увидел ее в первый раз, и, конечно, те же наушники… Опять Жванецкого слушает? Он постоял рядом, посмотрел на ее голые ноги, покачал головой и нырнул в гущу вишневых веток, заходя с другой стороны дерева, перед ней, чтобы она его увидела. Она увидела, замерла на секунду, открыв рот и распахнув глаза, неловко шевельнулась на своем шатком постаменте и чуть не сверзилась, стаскивая с лохматой головы наушники. Алексей быстро шагнул к ней, бросив свой дипломат на землю, обхватил за талию, бережно снял, поставил на землю и тут же отпустил, отошел на прежнее место и поднял дипломат.