Тысяча сияющих солнц

Значит, он живой. А как тяжело он ранен? Наверное, тяжело, если до сих пор в больнице.

Лейле стало жарко, она вся облилась потом. Не думать, не думать о плохом. Вот они ездили с Тариком и Баби в Бамиан посмотреть на гигантских Будд...

Но вместо статуй Лейла увидела перевернутый грузовик, дым и маму Тарика в пылающем парике, отчаянно зовущую сына...

У Лейлы перехватило горло.

— Его койка стояла рядом с моей. Никаких стенок, нас разделяла только штора. Мне было хорошо его видно.

Абдул Шариф зачем-то принялся вертеть обручальное кольцо на пальце. Речь его стала медленной.

— Твой приятель, он был тяжело ранен, очень тяжело. Резиновые трубки торчали из него во все стороны. Сперва... — коротышка откашлялся, — сперва я думал, ему оторвало обе ноги. Но потом сестра сказала мне, что левую ногу он потерял еще в детстве. Внутренние повреждения тоже были обширные. Его трижды оперировали, вырезали часть кишечника и... не помню, что еще. И он весь обгорел. Пожалуй, хватит об этом. Ты уже достаточно повидала на своем веку, хамшира, с тебя довольно своих кошмаров.

У Тарика нет ног. Только туловище и две культи. Он безногий. Она отчаянно старалась изгнать страшный образ, оказаться подальше от этого человека, заблудиться в лабиринте улиц, переулочков, торжищ, песчаных замков...

— Ему все время вводили обезболивающие, он был постоянно одурманен. Но когда наркотики перестают действовать, а новых еще не ввели, какое-то время голова чистая. И я разговаривал с ним. Сказал, кто я такой, откуда родом. Думаю, он обрадовался, что рядом с ним земляк, хамватан.

В основном говорил я. Ему, наверное, даже губами шевелить было больно. Я рассказал ему про своих дочек, про наш дом в Пешаваре, про веранду, которую мы с шурином пристраиваем. Я рассказал ему, что продал свои лавки в Кабуле, но что мне надо вернуться, чтобы оформить, как полагается, документы. Дела житейские, но мои речи хоть как-то его развлекали. По крайней мере, мне хочется так думать.

Иногда говорил он. Половины слов было не разобрать, но кое-что я уловил. Он рассказывал про свой дом, про своего дядю из Газни, про то, как его мама хорошо готовит, как отец играет на аккордеоне.

Но по большей части он говорил про тебя, хамшира. Он сказал, ты — как же он выразился? — самое раннее его воспоминание. По-моему, ты кое-что значила в его жизни. Это бросалось в глаза. Но он был рад, что тебя нет рядом. Он не хотел, чтобы ты видела его таким.

Ноги у Лейлы опять налились тяжестью, с места не сдвинуться. Но мысли ее были далеко, за Кабулом, за коричневыми каменистыми холмами, за поросшими полынью степями, за ущельями и заснеженными вершинами...

— Когда я сказал ему, что еду в Кабул, он попросил разыскать тебя. Передать, что он постоянно думает о тебе, что скучает. Я обещал. Понимаешь, он мне очень понравился. Хороший парень, настоящий мужчина.

Абдул Шариф вытер лоб носовым платком.

— Однажды я внезапно проснулся, — он опять принялся вертеть кольцо на пальце, — и подумал, что еще ночь. Там не поймешь, рассвет или закат, окон-то нет. Просыпаюсь — и вижу, суета какая-то в палате. Я ведь тоже был на наркотиках, пойми, и не всегда мог отличить явь от сна. Помню, доктора столпились вокруг его койки, то одно им подай, то другое, слышны тревожные звонки, весь пол усеян использованными шприцами... Утром соседняя койка была пуста. Я спросил сестру. Она сказала: парень мужественно боролся. Отдал все силы.

Сквозь застилавший глаза туман Лейла увидела, что он кивает. Она все поняла. Все-все-все. Как увидела этого человека, так и поняла, с какими вестями он прибыл.

— Поначалу я думал, тебя и на свете-то нет, ты его фантазия, под морфием чего не привидится. Может, я даже надеялся про себя, что ты не существуешь. Терпеть не могу приносить людям дурные вести. Но я ему обещал. И потом, я его полюбил, о чем уже сказал. Прибываю несколько дней назад в Кабул, расспрашиваю о тебе. Соседи указывают на этот дом и рассказывают об ужасном несчастье, постигшем твоих родителей. Ну, думаю, надо поворачивать оглобли. Ну как ей сказать? Такое горе — это уж чересчур. Кого угодно свалит с ног.

Абдул Шариф положил ладонь Лейле на коленку.

— Но я вернулся. Такова была бы его воля. Он бы точно захотел, чтобы тебе все рассказали. Я в этом убежден. Ты уж прости...

Лейла больше не слушала. Перед глазами у нее стояли чужой человек из Панджшера, сообщивший о смерти Ахмада и Ноора, белое лицо Баби, зажимающая ладонью рот неодетая мама. Настоящее горе прошло тогда мимо Лейлы, душа ее осталась глуха. И вот опять чужак, опять смерть. Что это, как не кара за равнодушие к страданиям мамы?