42  

Закончив, я связал пекари ноги и просунул между ними ветку. Все тело у меня невыносимо чесалось. Отец стоял и наблюдал, как я затаскиваю пекари в кузов пикапа. Глаза у меня слезились; я изнывал от зуда, на руках появились крошечные красные точки, как будто их облили кислотой. Наконец, охваченный отчаянием, я повернулся к отцу, который по-прежнему держался на приличном расстоянии. Униженный и несчастный я ждал, когда он объяснит, что я сделал не так.

— Каждый охотник должен один раз совершить эту ошибку, — наконец, заговорил он, и его голос прозвучал почти сочувственно. — Больше он никогда ее не повторит. Ты подошел слишком близко к только что убитому пекари, и в качестве прощального подарка получил запах. Но это еще не самое худшее.

Отец бросил на землю окурок сигары и растоптал ее огромным ботинком. Когда он заговорил снова, боль добралась до моего скальпа, подмышек и паха. В ушах стоял глухой гул.

— Тело животного остывает очень быстро, и мелкие блохи, чигу[43] и клещи, а также все виды паразитов, которые размножаются на шкуре пекари, перебираются на ближайший источник тепла, — продолжал отец. — Ты оказался таким источником. Никогда не приближайся к мертвому телу, пока оно не остынет окончательно. Никогда.

Обратно мне пришлось идти домой пешком — отец не пустил меня в пикап. Один день я провел в душе, и еще один — обливаясь кортизоном. После того Рождества я больше никогда не стрелял из ружья. Однако освоить второй урок — не приближаться к мертвецам — оказалось значительно труднее.

Потом место действия сна изменилось, из Сабинала я перенесся в кампус АТ[44] и увидел восемнадцатилетнюю Лилиан. Она первокурсница, стоит у входа в класс живописи, босиком, заложив руки за спину. Ее хлопковый комбинезон и короткие светлые волосы забрызганы красной акриловой краской.

За неделю до этого мы с ней в очередной раз жутко поссорились. Я выбежал из «Дикси чиккенс» посреди обеда, а Лилиан кричала мне вслед, что больше никогда не станет со мной разговаривать. В моем сне я шел к ней, она же молча на меня смотрела.

Как только я оказался рядом, она легко коснулась кончиками пальцев моего лица и оставила липкие акриловые полоски на левой щеке. Потом, сохраняя серьезное выражение, разрисовала вторую щеку, словно наносила боевую раскраску, и рассмеялась.

— Значит, я прощен? — спросил я.

Ее глаза стали ярко-зелеными, она подошла ко мне так близко, что ее губы коснулись моего подбородка, когда она заговорила. Ее дыхание пахло, как вишневые «Лайфсэйверс».[45]

— Ничего подобного, — сказала она. — Но тебе не удастся от меня избавиться. Помни об этом, когда в следующий раз будешь меня бросать.

Зазвонил телефон.

Я проснулся и обнаружил, что лежу поперек футона и каким-то непостижимым образом умудрился снять трубку. Ставни у меня над головой были распахнуты, солнечный свет на лице казался невыносимо ярким и горячим, как бензин, и я прищурился. Прежде чем я открыл рот, Роберт Джонсон забрался мне на голову.

— Мурр, — заявил он.

— О, Роберт Джонсон, как хорошо, что ты дома, — сказала Майя Ли.

— Извини, — прохрипел я. — Может, я не буду вам мешать?

Она рассмеялась, и ее смех помог мне проснуться. Я вспомнил, как по утрам в воскресенье в Потреро-Хилл пил кофе и смотрел на рассеивающийся над бухтой туман. И город беглецов, где не нужно думать о прошлом, о доме и о тех, кто исчез из твоей жизни.

— С тобой непросто связаться, Трес, — сказала Майя.

Я сел и сбросил на пол пустую бутылку от текилы. Мой взгляд уперся в кухонное окно. Майя дожидалась остроумной реплики. Однако я молчал.

— Трес? — повторила она, но теперь ее голос изменился.

Я переместился на кухню, насколько позволял телефонный провод. Ржавая металлическая рама на окне над раковиной была широко распахнута и сильно перекошена. Нижнюю петлю аккуратно вырвали, древняя защелка, которая удерживала окно в закрытом состоянии, оказалась снаружи.

— Трес? — снова заговорила Майя. — Что происходит?

Я присел на кухонную стойку и посмотрел на индийскую сирень, которая росла под окном. Несколько розовых лепестков плавало в стоящей рядом с мыльницей чашке со вчерашним кофе. Еще парочка украшала одинокий отпечаток грязного ботинка, оставшийся на раковине, однако я не заметил на нем никаких канавок или бороздок, только удлиненный носок и еще, что он большого размера, около десяти с половиной.

  42  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×