Домработница царя Давида

А уж на совсем крайний случай была ещё Алина. Вот Алина была, можно сказать, настоящей подругой. К тому же, у неё было жильё — старенький частный дом, хоть и почти развалюха, зато там было аж три комнаты. И газ был подведён, и вода, так что отсутствие остальных удобств вполне можно простить. Алина приютила бы Аню с удовольствием, даже с восторгом. Но Аня понимала, что к Алине она пойдёт жить только действительно в крайнем случае. В том случае, если все скамейки в парке окажутся на ночь заняты другими бомжами. Потому что в трёх крошечных комнатках старенького дома Алины постоянно кучковался народ, круглые сутки, летом и зимой, без сна и отдыха… Народ был всё больше творческий, всё больше непризнанные гении из тех, кого не приняли в союз писателей, союз художников или ещё какой-нибудь союз, поэтому никто их книжки не издавал, никто их картины не выставлял и никто их музыку не слушал. Вот им и приходилось всё это читать, показывать и исполнять друг другу в Алинином доме. Алине они не мешали и даже нравились, потому что Алина сама была поэтессой и непризнанным гением, ей тоже нужно было свои стихи кому-нибудь читать. К тому же Алина была сумасшедшей, настоящей сумасшедшей, а не в расхожем смысле слова, — вторая группа инвалидности по поводу шизофрении. На пенсию по инвалидности жить было невозможно, а непризнанные гении всегда приносили еду, а иногда даже и из вещей что-нибудь нужное — кружку, ложку, полотенце… Тётки из каких-то официальных инстанций тоже иногда приносили еду — сахар, муку и макароны, — а пару раз привезли огромные тюки гуманитарной помощи. Конечно, в тюках были и рваные носки, и прожжённые нейлоновые рубахи, и даже кирпичи, упакованные в блестящую бумагу с сердечками и перевязанные золотистой ленточкой с пышными бантиками. Много всякой дряни было, как же без этого. Но было и полезное, почти новое, качественное и даже стильное. Один раз попались зимние сапоги — натуральная кожа, натуральный мех, толстая подошва, ни единого заметного изъяна. Алина пошла в церковь и поставила свечку за упокой души бывшей владелицы сапог, потому что была уверена, что любой человек, будь он хоть трижды миллионером, с такими сапогами не расстался бы до конца жизни. Алина эти сапоги уже четыре зимы носила. А Аня носила белый плащ. Американский, модный, совсем новый — когда Алина обнаружила его в гуманитарной помощи среди рваных носков и прожжённых нейлоновых рубах, на нём даже ценник не был срезан. С какой стати его не заметили те, кто собирал гуманитарную помощь для инвалидов, — совершенно непонятно. Наверное, потому, что плащ был запаян в пластиковый пакет, сквозь прозрачную сторону пакета выглядел как туго свёрнутая простыня, разрезать пакет всем было лень, а простыня никому не нужна была. Вот так плащ и попал к Алине в дополнение к рваным носкам и прожжённой нейлоновой рубахе. А Алина не стала его продавать, хоть у неё и выпрашивала одна соседка, а подарила плащ Ане. Они тогда уже дружили. Познакомились немножко раньше, когда Аня взялась корректировать Алинин стихотворный сборник. Это получилось случайно. Аня тогда училась ещё на первом курсе. Однажды в институт пришёл местный издатель и стал приставать ко всем преподавателям, уговаривая их откорректировать книжку стихов одной местной поэтессы, очень талантливой, но нищей. Преподаватели презрительно отказывались. Издатель расстраивался и ругался. Аня познакомилась с издателем, посмотрела книжку — тридцать шесть страниц, говорить не о чем — и сказала, что к завтрашнему утру вычитает вёрстку. Стихи были очень разные, некоторые — откровенный бред, некоторые — как тёмный булыжник с мерцающими вкраплениями драгоценных камней, некоторые — как речь ребёнка, который только учится говорить. Но у автора был слух. Все стихи можно было петь. И у каждого стихотворения была своя мелодия, правда, у некоторых — совершенно сумасшедшая. Отдавая правку издателю, на его вопрос о впечатлении Аня осторожно сказала:

— Стихи какие-то совсем разные. Странная поэтесса.

— Ещё бы не странная! — с готовностью ответил издатель. — У неё шизофрения. Я точно знаю, я с ней в дурдоме познакомился.

— А вы как там оказались? — Аня ни за что не спросила бы, если бы не была уверена, что издатель так шутит.

— Как все, — с той же весёлой готовностью сказал издатель. — Связали, привезли и лечить стали.

— Тоже от шизофрении? — поддержала она шутку.

— Если бы… — с сожалением сказал издатель. — Нет, не от благородной шизофрении… От алкоголизма меня лечили. Идиоты. Все знают, что алкоголизм неизлечим, а они туда же… А Алина посмотрела на меня сумасшедшими глазами — знаешь, как сумасшедшие умеют смотреть? Жуть! И говорит: «Год будешь трезвым — получится то, о чём мечтал вчера. Два года будешь трезвым — надежда не умрёт. Всегда будешь трезвым — сделаешь всё». Я, конечно, не понял ничего. Чего там понимать — сумасшедшая же… Четвёртый год не пью, представляешь? За первый год своё издательство раскрутил. С нуля! Как раз перед тем запоем бредил: если бы у меня своё издательство было, хренушки меня с работы выперли бы. Вспомнил, что сумасшедшая говорила — смеялся. Мало ли какие совпадения бывают. А полтора года назад Наденьку встретил. Когда поженились — дошло: жену-то у меня Надеждой зовут! Прямо как кипятком окатило… Это что значит: если вдруг запью — Наденька умрёт? Нашёл эту Алину, ездил к ней, спрашивал — не помнит, что говорила. Вот ведь, а!.. Смеялась даже. Говорит: «Чего ты боишься? Не пей — и бояться не надо будет». Она, когда не в больнице, — совершенно нормальная. Даже мудрая… Я её стихи на свои деньги выпускаю. Ей приятно будет, а я не обеднею.