Прайд окаянных феминисток

— Тимур Романович, я понимаю, как вам все это надоело… Но мне после двадцати ноль-ноль звонить никто не должен, вы не беспокойтесь, я всех предупредила. А если вам вдруг по делу позвонят? Или мать… А никто не отвечает! Она ведь беспокоиться будет, правильно?

— По делу мне на сотовый звонят, — сухо сказал Бэтээр, страшно смущенный ее виноватым тоном. — А мать… Я и выключил, чтобы она не звонила.

Заметил, как дрогнули ее брови и затревожились глаза, вздохнул, взял с тумбочки в прихожей большой пакет — ценная бандероль, он еще до обеда на почту за ней заезжал, — и позвал яблочную кошку в кухню, где Пулька все еще возилась, наводя порядок и попутно готовя последний вечерний чай. Бэтээр кинул пакет на стол, отодвинул Пульку от плиты, сам занялся порядком и чаем, а Пульке сказал строгим голосом:

— Проверь посылочку на содержание холеры и сибирской язвы. Тете Наташе, может быть, тоже интересно будет.

— А чего это сразу я? — недовольно буркнула Пулька. — Как, какая холера — так сразу мне проверять!

Но посылкой все-таки занялась, большим кухонным ножом ломая сургучные печати и небрежно кромсая многочисленные обертки, раздраженно пофыркивая и бормоча вполголоса:

— Ишь ты, ценная… С описью вложения, подумать только… Коробочка какая-то… Бэтээр, это конфеты! Не может быть! А, ну да, я ж и говорю — не может быть… Пакетик в пленочке, запаянный, чтобы, значит, не промок случайно… Да нет, никакой холеры. Все та же чума. И письмо еще. Это я не разберу. Тетя Наташа, вы такой почерк разберете? Бэтээр, будешь читать?

Он оглянулся от плиты — яблочная кошка сидела, неловко вжавшись в кресло, и с растерянностью, если не с испугом, таращилась на пачку фотографий, которые Пулька вытряхнула на стол из большой нарядной коробки от конфет, а сама вертела в руках листок желтой бумаги, исписанный крупной вязью не существующего на Земле языка. К тому же неземное создание писало чернилами неземного же цвета — что-то золотисто-бронзовое, зеркально сверкающее под светом и местами вроде бы пропадающее на желтом фоне. Бэтээр вынул из Пулькиных рук желтый листок и, как всегда, со смешанным чувством раздражения, брезгливости и жалости, стал с трудом разбирать неземные письмена:

— «Милыи маи детатчеки… ваша бедная мама пренисла балшойе горе»… Господи помилуй, это кому же она большое горе принесла? А, нет, это, наверное, перенесла большое горе… «Н.И. с канчалс…» Не понял… Понял: скончался. «Я асталас нестщем…» Ага, осталась ни с чем… «Вы ни при ставляити какэта тижжило»… Пулька, глань, это что может значить? Единица минус «отчиство»…

Пулька неохотно глянула, похмурилась, пошевелила губами, наконец недовольно сказала:

— Это одиночество, что же еще… Да ну его, Бэтээр, брось, потом как-нибудь расшифруем. Мне знаешь что интересно? Вот смотри: Николай Иванович умер две недели назад. Правильно? Ну вот. На следующий день Инночка нам посылает килограмм своих фотографий. В трауре. Семь разных платьев, хоть и все черные. И еще три черные шляпы… И вот это, вокруг нее наверчено, я забыла, как это называется. Получается, что как Николай Иванович умер, — так она тут же стала целый день переодеваться и фотографироваться, переодеваться и фотографироваться… Или это все заранее? Ты не ухмыляйся, Бэтээр! Ты лучше вот сюда посмотри… Видишь? Автопортреты. Инночка в трауре. Четыре штуки. Это что, тоже за один день нарисовала? Я тебе точно говорю: заранее приготовила!

— Да какая тебе разница, — попробовал отвлечь Пульку Бэтээр. — Может, и заранее, Николай Иванович все равно ведь должен был умереть. Хватит уже глупостями заниматься, пора чай пить. С вишневым вареньем. Где там Вера-Надя? Надо их позвать.

— Вера-Надя спят уже, — тихо сказала яблочная кошка. — Они рано ложатся, сразу, как Любочка уснет. Потому что просыпаются тоже рано… Я тоже пойду, наверное, а то тоже рано вставать, и чаю я не хочу вообще-то, я вечером чай обычно не пью…

Бэтээру голос яблочной кошки показался странным. И вела она себя как-то странно: неловко, боком выбиралась из кресла, стараясь даже случайно не зацепить стол, прятала глаза, отворачивалась и кусала губы. Кажется, она сейчас вообще расплачется!

— Пулька, держи тетю Наташу, — приказал Бэтээр, торопливо смахивая полсотни траурных Инночек в первый подвернувшийся полиэтиленовый пакет. — Тетя Наташа думает, что мы с тобой бессердечные сволочи, не любим мать и вообще придурки. Сейчас мы все-таки попьем чайку, обо всем спокойно поговорим, все объясним и откроем душу. А тетя Наташа нас выслушает, потому что презумпцию невиновности еще никто не отменял. Выслушает — и поймет, и решит, что мы не такие уж придурки, и, может быть, даже помилует.