Прайд окаянных феминисток

Она сердилась и даже, против обыкновения, не скрывала этого. А он сидел себе спокойненько, пил свой кофе, веселился, с интересом разглядывая ее, — и тоже этого даже не скрывал. Ничего тут веселого нет, неужели не понятно! Ни-че-го! Если только Любочкин отец не помрет еще до этой больницы… Нет. Полинин брат вполне нормальный человек, он на убийство не пойдет, даже на убийство такого подонка. И друзей своих на это не толкнет. Нет. Не может быть. Или все-таки?.. Он, кажется, что-то о реанимации говорил?

Наталья поймала себя на том, что уже довольно долго сидит молча и со страхом таращится на Полининого брата. Закрыла рот, опустила взгляд в чашку, глубокий вдох, медленный выдох… Домой надо перебираться, вот что. Прямо сегодня. Поломал он там чего-то, не поломал… Ничего, по ходу дела починим. Домой надо.

Может, Полинин брат понял, о чем она думает, а может, сам думал о том же. Порассматривал ее веселыми глазами, поулыбался, опять как-то очень легкомысленно сказал:

— Да никто его пальцем не тронул, что вы, ей-богу, глупости какие-то выдумываете. Сам он сгорел.

— В каком смысле? — не поняла Наталья.

— В прямом, — весело объяснил Полинин брат. — Сгорел синим пламенем. Я ж говорил: дом хотел поджечь… А спичку на себя уронил. А перед этим бензином облился, когда дом поливал. А ребята его потушили. А он уже без сознания. Может, конечно, и выживет как-нибудь, но это маловероятно. Вот, жду, обещали позвонить, если какие новости интересные будут… Эй, что это с вами?.. Наташ, ты чего?! Погоди, я сейчас… Вот черт…

В губы ткнулось что-то холодное, Наталья машинально сделала глоток, поперхнулась, закашлялась, вода плеснула ей на грудь, и она пришла в себя. Проморгалась, разгоняя серую пелену перед глазами, продышалась, отстранила рукой стакан, маячивший перед лицом, и увидела испуганные глаза Полининого брата. Когда он говорил о том, что отец Любочки сгорел синим пламенем, глаза у него не были испуганными. Глаза у него были веселыми.

— Ты чего? — бормотал Полинин брат, испуганно заглядывая ей в лицо. — Тебе нехорошо? Болеешь чем-нибудь? Может, лекарство какое нужно? Может, врача вызвать? Что делать-то надо, а? Может, котят твоих разбудить? Может, они знают, что делать надо?

— Ничего не надо, — с трудом сказала Наталья. — Извините… Со мной такое впервые. Это просто… В общем, я не хотела, чтобы он вот так. Сама готова была убить, может быть, даже убила бы. Патроны приготовила специальные. С солью, только с крупной… С очень крупной, как дробь. Опасно. Особенно если в живот или в лицо. Болевой шок. Думала — пусть. Заслужил… Но чтобы вот так, чтобы сгорел заживо?.. Я не хотела этого. Это нельзя. Представила, как будто сама бензином облила и подожгла. Страшно.

— Наташ, ты что?! — Полинин брат совсем испугался. — Ты думаешь, это специально? Наташ, он сам, я тебе клянусь! Ребята не могли так, они нормальные люди, они, наоборот, его спасти пытались! Наташ, ты ведь не думаешь?..

— Нет, не думаю… Просто очень страшно. Представила, что сама… Я ведь хотела его смерти. Значит — виновата.

На самом деле Наталья не могла объяснить, что она испытывала. Страшно было, да. И ощущение вины. И облегчение — теперь этот подонок не дотянется до Любочки. И еще облегчение от того, что ей не пришлось самой, своими руками… И сомнения все-таки были: как же это получилось? Просто как на заказ. По щучьему велению, по моему хотению… Но ведь чтобы так — этого она не хотела! Непереносимая боль, и предсмертный ужас, и тоска обреченности — не ее, чужого человека, плохого человека, этого подонка и человеком-то нельзя называть, — но минуту назад все это она почувствовала, как свое. И ей стало жаль этого подонка. Вот как это можно объяснить?

Полинин брат вдруг опустился на колени перед ее креслом, ухватил ее за руки и, глядя ей в глаза гипнотическим — совсем как у Полины — взглядом, медленно и раздельно заговорил:

— Ты ни в чем не виновата. Никто не виноват. Он виноват сам. Не думай об этом. Никогда больше об этом не думай. Думай о Любочке. Все будет хорошо. Ты ни в чем не виновата.

Она-то знала, что виновата. Но он был уверен, что — нет. Совершенно искренне уверен, это было видно. И эта его искренняя уверенность очень помогала. Да, не надо больше об этом думать. Надо думать о Любочке. Тем более, что думать придется много, долго, изобретательно, и не ей одной. Ничего не кончилось, все только начинается.

— Ничего не кончилось, — сказала она вслух, думая о Любочке.