Будешь моей мамой

Жить было страшно и тоскливо. Когда Володин предложил ей операцию, она согласилась почти равнодушно. Пусть попробует, если ему так хочется. Сама она ни на что хорошее давно уже не надеялась.

— Чудес не обещаю, — честно предупредил Володин. — Бурая катаракта — это, как правило, после травмы. Черт его знает, что там в стекловидном теле делается. Все сосуды порваны. Но с другой стороны, чем мы рискуем? Четыре сотых процента — это не зрение, знаешь ли.

Ольга знала. Ох, как она это знала… Она уже третий год ходила, ориентируясь в пространстве на звуки да на запахи.

Когда ей впервые сняли повязку, она сразу даже не осознала, что произошло. А произошло то самое чудо, которого ей не обещали, — она видела так, как не видела за всю свою жизнь. И даже не подозревала, что остальные могут так видеть. И это в первые дни после операции! А что будет потом?

А потом у нее оказалось стопроцентное зрение. Ольга вернулась из физиотерапии в родное хирургическое отделение и приготовилась начать новую жизнь.

Новая жизнь началась с того, что завотделением Иван Федорович Банков, с кем Ольга проработала несколько лет, кого привыкла уважать, кто ей даже нравился и к ней относился, как она думала, с симпатией и уважением, — так вот, этот милый человек, впервые увидев ее после операции без очков и без постоянных нынешних черных, за две секунды сошел с ума до такой степени, что без всяких предисловий закрыл дверь дежурки на ключ, заломил ей руки за спину и стал лихорадочно стаскивать с нее халат. Она попробовала что-то пискнуть, мол, Иван Федорович, вы что? Он просто закрыл ей рот рукой, сжав лицо сильными пальцами хирурга, и произнес с усмешечкой:

— Вот, оказывается, ты какая девка клевая… Не дергайся, не убудет от тебя…

Это так страшно, так погано напоминало пьяного Григория… Она полоснула шефа скальпелем, распоров халат, футболку и кожу на руке от плеча до локтя. Он дал ей пощечину, и Ольга кинулась на него с тем же скальпелем, совершенно уверенная, что вот прямо сейчас перережет ему костлявую глотку, а дальше — все равно. Не имеют права эти гады жить. Шеф поймал ее за запястья, минуту крепко держал, глядя ей в глаза и тяжело дыша, потом отпустил-оттолкнул и спросил сердито:

— Зашить сумеешь?

Она зашила ему длинную, но не глубокую рану, молча слушая, как он что-то бубнит о ее глазах: «Ну, другой человек, ты понимаешь, совершенно другая баба, кто бы мог подумать…» — молча додежурила смену, а потом отнесла в отдел кадров заявление об уходе. Банков никому ничего не сказал, но она все равно уволилась. Ольга уже заметила, как реагируют на ее новые глаза мужики, если она без черных очков. Чтоб они все сдохли.

А потом позвонила Шурка договориться, когда можно приехать, посмотреть на новые Ольгины глаза. Трубку взял Григорий и, опять чем-то недовольный и раздраженный, заявил дочери:

— А зачем тебе с ней говорить? Она тебе никто, как ты не понимаешь! Совершенно чужой человек! Если, к примеру, мы разойдемся, куда ты звонить будешь? Ну а сюда больше не звони…

Это было при Ольге. Она кричала и пыталась отобрать у него трубку, плакала и тряслась, а он монотонно бубнил свое, почти не обращая на жену внимания, отмахиваясь от нее большой, как лопата, рукой. Почему ей понадобилось тринадцать лет, чтобы понять, что он просто ненормальный? Она никогда не сумеет его вылечить.

Когда Ольга подала заявление о разводе, Григорий был, как всегда, раздражен. Она опять какие-то его планы нарушала. Она, оказывается, могла иметь какое-то отношение к его планам? Кто бы мог подумать…

После развода Григорий позволил ей забрать свои тряпки и даже выделил часть общих сбережений — почти пять тысяч. А квартира его. Он сам квартиру получал, какое отношение имеет она к его квартире? Ольга собралась уехать к маме в Тарту, потому что ехать ей больше было некуда. И тут пришла телеграмма от брата. Мама погибла в автокатастрофе. Пьяный грузовик вылетел на красный свет и — на маму. На похоронах Ольга была как замороженная. Ничего не видела, ничего не слышала, с трудом держалась на ногах и молча обращалась к Богу: «Возьми ее к себе, пожалуйста. Пусть моей маме будет хотя бы теперь хорошо».

После похорон брат сообщил:

— Я квартиру занял. Мы с Эрной разводимся, а мне где-то надо жить, верно? Тебя все равно не пропишут. У тебя и гражданства нет, да и язык ты давно забыла небось. Ты из материных вещей возьми, что хочешь, мне все равно ни к чему. Я тебе даже денег дам. Двести долларов, больше не могу.