59  

При встрече с матерью сын был более всего расположен ее понять. Но музыкальные темы, звучащие в нем, формы, которые он создает, не имеют ничего общего с этой сильной женщиной, воспламененной служением Богу, в угоду которому она на протяжении многих лет гасит огонь своего сознания, иссушает $учьи своей души, истязает свою плоть.

' Герман возьмет под мышку пакет с пирожками из отборной пшеницы, испеченными матерью, поцелует отца, соберет багаж и, захватив свои книги, отправится в Киршхайм, где трактирщик Мюллер обычно потчует друзей из «Птисенакль». Едва войдя, он увидит за столом хозяина очаровательную незнакомку с круглыми щечками, обаятельную и дерзкую: он замечает «пунцовые губы, а за ними белые острые зубки», «то туфлю с черным чулком, то изящно выбившийся локон, загорелую шею, то тугие плечи… то прозрачное розовое ушко». «Под вольно выбившимися завитушками смугло и тепло поблескивала красивая шея» прелестницы.

Веселый трактир у двух каштанов, теплая атмосфера, восхитительное пиво. Голубое платье, «сквозь завязочки проглядывает полоска кожи». Молодые люди смеются, поднимают тосты, все, кроме застывшего в восхищении Германа, который остановился в дверях с горящими висками…

Глава VII СОЗЕРЦАТЕЛЬ

Лишь тот проникает в сумерки своего сознания, кто пристально следит за своими самыми мимолетными ощущениями и ищет исток каждой своей эмоции.

Г. Гессе. Герман Лаушер

Трактирщик Мюллер, довольный своим погребом, атмосферой своего заведения и своим столом, гордился тем, что принимает клиентов под крышей семейного дома. Он предлагал им воду из источников близлежащих долин, готовил лучшие салаты и поил веселящими кровь напитками. Трудно сказать, думал ли он о друзьях из «Птисенакль», когда приглашал Юлию Хеллман провести лето в Киршхайме, наводненном в это время туристами. Первый из прибывших, Людвиг Финк, поддался очарованию дома и забил сбор своим товарищам: папаша Мюллер хорошо готовит, у него удобные комнаты с видом на старый город, сад с цветущими каштанами и две очаровательные племянницы — старшая Юлия просто восхитительна.

Молодые люди прибыли: в соломенных шляпах, с тросточками, элегантные и красноречивые. Бросив велосипеды и забыв про купание, отказавшись от верховых и пеших прогулок, пятеро весельчаков принялись грезить о прелестной Юлии. Людвиг Финк был сражен первым, потом настала очередь Карла Хаммелехле и Гессе, а позднее жертвами пали и Генрих Фа-бер с Оскаром Раппом. Мюллер вынужден был признать, что его миленькая родственница, которую он еще недавно качал на коленях, обладала какой-то дьявольской властью над мужскими сердцами. Она ворковала, сверкая и переливаясь таинственными золотыми бликами, словно павлин на солнце. Юноши останавливались как вкопанные, затаив дыхание, не в силах оторвать взгляд от свеженьких щечек, сияющих завитков, изысканного корсета и тоненькой талии. Они дрожали, готовые подчиниться власти этой женщины с искрящимся взглядом, ее словам и жестам, ее прелести. Юлия появлялась всегда в сопровождении сестры, худенькой и бледной девушки, и казалась пленительной матерью или мечтательной гувернанткой. Она чуть сгибала лебединую шею в пенящихся высоких кружевах, и одного слова, произнесенного ею за чашкой чая, было достаточно, чтобы вскружить голову любому. Поклонник начинал дрожать и бормотать всякий вздор, совершенно очарованный ее невинной прелестью. Ее невозможно было называть иначе, чем «моя фея», «дитя», «милашка», «сердце мое», «прелесть моя», «принцесса». Маленькой мадонне из плоти и крови не хватало только быть коронованной прекрасной диадемой.

Друзья становились соперниками. Она же не знала, ни чего хочет, ни кого выбрать, и своими легкими ножками безжалостно топтала сердца всех пятерых. Они страдали от ее невинной таинственности. Она же заставляла себе поклоняться исключительно из любопытства, далеко еще не искушенная в намеренном кокетстве. Для Германа она — «крошка Лулу» за ее маленький рост, правильный овал лица и красивую линию бедер. Это невероятно, но желавший польстить ей поэт выглядел нелепо. Он поклонялся ее красоте, кидался на колени, бормотал бессмыслицу, сочинял дурные стихи наперегонки со своим другом Финком. Людвиг, более агрессивный, чем Герман, и торопящийся выразить свой пыл не только поэтически, опередил друга. Спустя десять дней тот бежал в Кальв и в письмах принялся изливать свое исступление. «Я обвиняю вас в том, что вы лишили меня покоя, я вас обвиняю, потому что вы меня истязаете. Вы не представляете, какие мучения ревности я испытываю…» Далее на протяжении двух страниц следуют восклицания в том же духе: «Вы — моя принцесса, сокровище моих грез… моя прекрасная дама, любимая… моя королева… моя мучительная страсть. Ради Бога! Примите меня как вашего раба. Вы властны распоряжаться мной как героем или шутом». В том же тоне он умолял Юлию принять чудачества влюбленного, который счастлив быть с ней знакомым, и проклинает разлуку. В этой путанице торжественной манерности и абсурдных признаний он упрямо придает себе черты трагического любовника. Он пишет в постскриптуме: «Отложив в сторону эти строки, я подумал, что они ужасно глупые. Однако я их вам отправляю. Разум отказывает мне, когда мной владеет мысль о вас…»

  59  
×
×