34  

– Мы уходим, ага-сагиб, – медленно проговорил Али.

– Что? – переспросил Баба, побелев как полотно.

– Мы больше не можем жить здесь.

– Но я прощаю его, Али, ты что, не слышал?

– Теперь нам нельзя тут оставаться, ага-сагиб. – Али обнял Хасана за плечи, прижал к себе, как бы пытаясь защитить.

Уж я– то знал, от кого он его защищает. Взгляд старого слуги холоден и неприступен. Значит, Хасан все ему рассказал. Про Асефа с дружками, про воздушного змея и про меня. Странное дело, я даже рад этому, очень уж надоело притворяться.

– Мне плевать на деньги и часы, – воздел руки Баба. – Не понимаю, что это тебе в голову взбрело… и почему «нельзя»?

– Извини, ага-сагиб, наши вещи уже упакованы. Мы все решили.

Отец вскочил с дивана. Лицо у него исказилось от горя.

– Али, разве тебе было у меня плохо? Разве я обидел когда тебя или Хасана? Ты для меня вместо брата и сам это знаешь. Как тебе не стыдно!

– Ага-сагиб, мне сейчас очень нелегко. А от твоих слов только еще тяжелее.

Губы у Али искривились, и только тут я осознал, какая черная беда свалилась на него и на нас всех, если даже на этом каменном, всегда неподвижном лице написана боль. И это я, я всему причиной! Я попытался заглянуть Али в глаза, но он стоял сгорбившись, с низко опущенной головой, и только пальцы теребили рубаху.

– Скажи мне причину! Я должен знать! – В голосе у Бабы появились умоляющие интонации.

В ответ Али не произнес ни слова, как промолчал, когда Хасан признался в краже. Что подвигло его на это, не знаю. Догадываюсь, что это Хасан упросил его не выдавать меня, когда они рыдали вдвоем у себя в домике. Какое чувство достоинства, какое самообладание!

– Ага-сагиб, отвезешь нас на автобусную станцию?

– Я тебе запрещаю! – взревел Баба. – Ты слышишь? Запрещаю!

– Прости, ага-сагиб, но ты не можешь мне ничего запретить. Я у тебя больше не работаю.

– Куда вы поедете? – Голос у отца пресекся.

– В Хазараджат.

– К двоюродному брату?

– Да. Так ты отвезешь нас на автовокзал? И тут Баба заплакал. Никогда в жизни я не видел его слез. Я даже напугался: взрослый человек – и рыдает. Позор какой.

– Прошу тебя, – проронил еще Баба, но Али уже хромал к двери, и Хасан следовал за ним.

Никогда не забуду, какая боль и мольба звучали в словах отца.

Летом в Кабуле дождь идет редко. Небо чистое и высокое, и солнце горячим утюгом печет шею. Ручейки давно пересохли, рикши поднимают целые тучи пыли. Люди, отчитав в мечети положенные десять ракатов [20] полуденной молитвы и выйдя на улицу, радуются любой тени и ждут не дождутся вечера, который принесет прохладу. Школьники в душном классе зубрят аяты из Корана, выворачивают язык на диковинных арабских словах и тайком ловят мух в кулак под нудное бормотание муллы. Горячий ветер, несущий запах нужника, крутит крошечные смерчи под одинокой баскетбольной корзиной на спортивной площадке.

А вот когда отец отвозил Али и Хасана на автостанцию, лило как из ведра. Грохотал гром, молнии сверкали на серо-стальном небе, плеск воды непривычным эхом отдавался в ушах.

– Я отвезу вас прямо в Бамиан, – предложил Баба, но Али отказался.

Целые потоки сбегали вниз по стеклу, когда я, прижавшись к раме, смотрел в окно на залитый водой двор, по которому ковылял Али, волоча за собой к машине у ворот один-единственный чемодан, заключавший в себе все их пожитки. Хасан тащил на спине перевязанные веревкой тюфяки. Ни одной игрушки он не взял с собой – они так и остались лежать на полу в их домике. У меня своя куча барахла в углу, у Хасана – своя.

Баба захлопнул крышку багажника, открыл дверь машины, нагнулся и сказал что-то Али, который уже сидел сзади. Наверное, это была последняя попытка уговорить старого слугу. Разговор длился и длился, а дождь лил и лил. Наконец Баба выпрямился, и по его сутулой спине я понял, что прежняя жизнь, единственная жизнь, которую я знал, безвозвратно ушла. Отец сел за руль, лучи фар пронзили водяную завесу. Если бы дело происходило в индийском фильме, именно сейчас я должен был бы выбежать во двор, поднимая босыми ногами тучу брызг, и задержать машину, и вытащить Хасана с заднего сиденья под дождь, и сказать ему: «Прости, прости, прости», и пролить слезы раскаяния, и крепко обнять друга. Но жизнь есть жизнь, это вам не кино, тем более индийское. Никуда я не побежал, и не зарыдал, и возле машины не появился. Автомобиль спокойно тронулся с места, свернул за угол и пропал из виду. С ним пропал и тот, для кого мое имя было первым сказанным словом. Мелькнул перед глазами его смутный размытый силуэт и исчез.

  34  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×