Часовщик

Бруно ездил вместе с сеньором Томазо из города в город и поражался скорости перемен. Когда им случалось возвращаться через тот же город всего-то через пару недель, его было буквально не узнать. Улицы были полны легко осужденных с огромными знаками на просторных балахонах: у крещеных евреев — желтая звезда Давида, у крещеных морисков — желтый полумесяц, а у евангелистов, греков да армян — желтый Андреевский крест.

Бруно знал, что балахоны заранее приготовили в портняжных мастерских монастырей Ордена, но уже через полгода даже мощи всех мастерских Ордена стало не хватать. Инквизиторы просто выдавали легко осужденному еретику кусок желтой материи с прорисованным на нем — размером с апельсин — знаком его ереси. Разумеется, после того, как еретик заплатил в кассу назначенный приговором штраф.

И только тех, кто так и не отступился от своей веры, не трогали.

— А что вы собираетесь делать с иноверцами? — все-таки спросил однажды Бруно.

Сеньор Томазо пожал плечами:

— Их предполагалось заключить в рабство, но никто не решается.

— Почему?

Монах сморщился.

— Понимаешь, Бруно, они не рабы. Там, внутри. Ты его — плетью, а он тебе — лопатой по голове.

Бруно рассмеялся. Любая шестеренка любит стоять в своих привычных пазах. Уж он-то это знал.

— А главное, — продолжил сеньор Томазо, — они, даже как рабы, будут раздражать. Раньше, при конституции, иноверие — это было нормально, а теперь…

— А теперь они мешают остальным частям курантов, — завершил его мысль Бруно.

Судя по рассказам Олафа, у них в цеху была сходная ситуация. До какого-то момента каждый мастер делал шестерни как хотел, а потому и шаблоны, и щупы, да и прочие инструменты у каждого были свои — ни купить, ни на время попросить. И лишь когда мастера договорились о единых размерах, стало возможным не только взять соседский инструмент, но и подыскать нужную шестерню.

— Я знаю, как использовать иноверцев.

Сеньор Томазо лишь усмехнулся. Он явно не верил, что у Бруно есть какое-то решение.

— Их надо изолировать, — широко улыбнулся Бруно. — В отдельный блок.

— Ну-ка, ну-ка… — заинтересовался монах.

— Я видел это в Сарагосе, — объяснил Бруно. — Часы — отдельно, кукольный театр — отдельно. И соединяются они лишь в одном месте — у механизма заводки. Все!

— Изолировать… — забормотал сеньор Томазо. — Ну конечно же! Отлично!

Бруно был доволен. Главный Часовщик Арагона проглотил наживку вместе с крючком и наконец-то признал свое вторичное положение. Теперь у Бруно был собственный подмастерье — и какой!

Амир удерживал своих людей вместе сколько мог, и все-таки не удержал. Молодежь большей частью ушла в горы и теперь совершала налеты на отряды и гарнизоны врага. Состоятельные родичи продали свой скот и отправились искать счастья за морем. А самые слабые — те, что не решились ни на то, ни на другое, — надумали притвориться, что признали крещение, и теперь целыми семьями возвращались на родину, в Арагон.

— Вы в своем уме? — пытался образумить их Амир. — Вы посмотрите, что они творят!

Некогда цветущая Гранада — главный центр искусств и наук полуострова — и впрямь была полна беззаконием. Бесчисленные войска Изабеллы немыслимо быстро заняли эмират, и сопровождающие каждый отряд Комиссары первым делом насильно окрестили жителей, сожгли библиотеки и всех, кто знал, что было написано в уничтоженных книгах.

Когда Амир по делам заехал в столицу, его университет был пуст, разграблен и загажен, а на циферблате башенных часов вместо изящных арабских цифр были грубо наклепаны примитивные, как насечки дикаря, палочки римских. И на каждой улице группами по пять-шесть человек стояли солдаты Короны, а почти на каждом перекрестке свисал с черного столба обуглившийся труп.

Причем, как сообщали разбогатевшие на войне контрабандисты, в Арагоне дела обстояли еще хуже. Говорили, что магометанам запрещено разговаривать с крещеными сородичами. Что всем, кто не принял христианство, запретили все сколько-нибудь достойные ремесла, и осталось одно — самая грязная, самая черная работа. Но что там происходит в точности, толком не мог объяснить никто.

— Все, последнюю партию тканей в Мурсию закину — и на первом же корабле в Истанбул! — клялись контрабандисты. — Здесь жизни все равно не будет.

И однажды Амир пересчитал оставшиеся от отца деньги и решил, что более тянуть нельзя.

Решение пришло мгновенно — как только Томазо усвоил ключевую идею. Не теряя времени, он съездил к Генералу, обсудил с ним основные черты будущих закрытых поселений, и через неделю все завертелось.