Сердце Пармы

— Прости меня, князь, если поймешь, — сказал он. — В Искорке я разговаривал с одним мальчишкой, московитом, который отбился от своих и оказался у нас. И так мне было легко указать ему дорогу… В общем, решил я предаться московитам…

Зырян привалился спиной к стене, словно отдыхал после тяжелой борьбы.

— Страшно и стыдно погибнуть на колу… И рука на себя не поднимается… Нету во мне той былой силы, с которой я когда-то пошел на вогулов вместе с твоим братом и вором Васькой Скрябой… Не надо было мне тогда идти… Потерял я тогда родину, а больше уж, видать, не найти. Верил: станет мне новой родиной чердынская земля. Семь лет прослужил тебе честно, а на земле не удержался… Да… Если уж не родной земле, то без разницы, кому служить — Чердыни ли, Москве ли… Ты прости меня князь…

Венец пришел уже к вечеру, пьяный. Зыряна расковали, повели на волю. Венец приблизился к Мичкину, все еще стоящему в петле на коленях, глянул, шарахнулся в сторону и вдруг в досаде выхватил плеть и стегнул мертвеца.

— Ушел, сука! — рявкнул он.

Князь Михаил остался в подвале один.

Из окошка подземелья он видел черное небо Москвы. Никому, похоже, он не был нужен, никто им не интересовался, не приходил, кроме служек с объедками барского стола. Михаил целыми днями стоял у окошка, глядя на двор усадьбы. За ее оградой плотники разбирали Успенский собор — старый, деревянный, много раз горевший. На его месте великий князь хотел построить новый храм, каменный, во славу своего скорого брака. Михаил слышал разговоры дворовых и стражников. Ромейская царевна Софья, дочь Фомы Палеолога, ехала в Москву с кардиналом Антонием и толпой голодных греков. Ехала не спеша, все лето. Говорят, царевна одевалась страсть как пышно, любила затейливую роскошь и важность во всем, была умна, лицом ангельски прекрасна и толста, как корова.

Отсияла и осыпалась осень, зарядили дожди. Михаила ночами стала прохватывать стужа, от кандалов леденило ногу, и она пухла. Михаил простыл и гулко кашлял. «Если не вспомнят обо мне, к снегу помру», — равнодушно думал он. Все, что когда-то волновало его, заботило, беспокоило, отдалилось, казалось ненастоящим, как отражение в темной и неподвижной осенней воде.

Тогда великий князь и решил довести до конца дело с пермяком. На подворье въехал возок коробом с рындами на запятках. Холопы открыли дверку и на себе перетащили через лужу великого князя. В возке остался дожидаться монах в блестящей шелковой рясе — любимец великого князя иконописец Дионисий. Значит, Иван Васильевич не собирался задерживаться в подвале надолго.

Ему поставили резную скамеечку, накрытую ковром, он сел и велел слугам и рындам выйти. Одет Иван Васильевич был по-домашнему: в мягких сапожках, в татарских шароварах и татарском халате, засаленном и закапанном воском; на голове простенький колпачок, на плечах бобровая шуба, испачканная по полам в грязи. Великий князь долго и пристально разглядывал Михаила, молча стоявшего у стены. Михаил оброс — спутанные волосы свисали до плеч, нечесаная борода закрыла гайтан; лицо бледное, землистое; глаза запавшие, мутные; одежда рваная и сопревшая.

— Ну что, Ермолаич, — усмехнулся великий князь, — покумекаем, как нам дальше жить?

Михаил опустил голову.

— Сразу скажу, что долгих бесед не люблю. Или ты соглашаешься и все исполняешь, как велю, или голову снимаешь. Топоры у меня готовы, а вина всегда найдется.

— Какая же за мной вина? — уставившись на гнилую солому под стеной, спросил Михаил. — Дьяку Венцу поверил?

— Венца еще на Ильин день в ров выбросили. Отдельно брюхо ненасытное, отдельно башку пустую, отдельно руку вороватую. А вина за тобой одна: что княжишь со мной в те же годы.

Михаил тоже разглядывал великого князя: вислый красный нос и сочные губы сладострастника, холеная бородка висит острым клинышком и загибается на конце крючком, и волчьи глаза — желтые, спокойные, беспощадные.

— Чего же ты хочешь? — спросил Михаил.

— Чего хочу?.. Я скажу тебе, а ты запомни на всю жизнь. Господь наш избрал нашу землю и наш народ, отдав продажный Рим католикам, а спесивый город Константина — туркам. Во всем мире мы теперь главная твердыня праведной веры. И потому Русь должна быть великой державой. Для себя мне уже ничего не надо — и так всего вдосталь. Пришло время великому князю и о своем государстве печься. А нам для величия нужно единство. Хочу я из единой Руси такую глыбу сделать, чтобы по всем нашим землям от Смоленска до Чердыни не было чердынцев, тверяков, московитов, не было чудинов, литвинов, русинов, — а все были русские! Чтобы коли Москве стали враги грозить — у чердынцев бы сердце захолонуло, а коли на Чердынь бы напали — московит сна лишился. Понял, князь?