Сердце Пармы

— Почему ж тогда пермяки татарам харадж давали?

— Народ силен единством. Через двадцать лет после Чулмандора пришел к нам хан Беркай. Он вогульских хаканов подкупил, и вогулы от общего дела откололись. Пермякам же в одиночку было не справиться. Пришлось покориться. Но татары рвались к Последнему морю. Они побоялись навешивать на людей Каменных гор ясак, чтобы не оставить у себя за спиной врагов. Поэтому обложили пермяков данью союзников, легкой данью-хараджем. Ну и клятву верности взяли.

— А я их клятву порушил и хараджа велел не платить. А кто понесет харадж — тому велел руку рубить.

— Не по летам ты крут, — неприязненно заметил Калина.

— Как того дело требовало, так и поступил.

— Легко тебе дохлую собаку пинать. И в ребра ее и в зубы…

— Ты это о чем?

— О том, что давно уж Золотая Орда на куски развалилась, и ханства нынешние не чета Чингизову. Пермяки с татарами за два столетия уже крепко срослись. Их харадж уж и не дань, а так, знак уважения. От татар добра не меньше, чем горя. Как, впрочем, и от Руси. Ничего не поделаешь — соседи, и живем по-соседски: и рубахи друг на друге пластаем, и пожар вместе гасим.

— Ну-у, заныл, — недовольно сказал Матвей. Калина бессильно махнул на него рукой.

В темноте Калина решил еще раз пройтись по травам Чулмандора. Чулмандор неудержимо манил его. Только кузнечики стрекотали также звонко, неподвластные времени. Калина вспоминал — и то, что было с ним, и то, чего он никогда не видел, но знал так ярко и остро, словно бы сам пережил. Он вдруг остановился и резко оглянулся — почудился в темноте чей-то призрак, знакомая тень… Чусовская вогулка, много лет назад нашедшая его на Балбанкаре и лечившая в своей избушке, красавица-ведьма Солэ — это будто бы она мелькнула на краю зрения. Но Калина напрасно всматривался во тьму — не было никого.

Калина вернулся и залез под шкуру рядом с Матвеем.

Он проснулся на рассвете как от толчка, поднял голову. По розовой от восхода воде заводи плыли два сиреневых лебедя. На берегу на коленях стоял Матвей и натягивал лук.

Калина успел ударить мальчишку по руке. Стрела, взбурлив, ушла под кувшинки. Калина вырвал лук у княжича и рявкнул:

— Чужое оружие брать не смей!

— Не боись, не сломаю, — смело ответил Матвей, поднимаясь с колен и глядя Калине в глаза.

— А лебедь — птица священная.

— У язычников.

— А язычников ты уважить не можешь, да?

— Кто они и кто я?

— Не буду я с тобой собачиться, — сказал Калина. — Только на Чулмандоре теперь не стреляют, понял? Хватит, тут уже настрелялись.

— Ну, поди обратно в луг, поплачь, повздыхай, помечтай, как девка, — бесстрашно предложил Матвей. — Я ж видел, как ты вчера ночью стр-радать бегал.

Калина взглядом смерил княжича с головы до ног.

— Удивляюсь я тебе, — признался он. — На чем ты стоишь? Ни единого ведь корешка нету!

Погода наладилась, сияло солнце, река казалась неподвижной. Пыж бежал легко и быстро, как водомерка. Наконец добрались до устья Сылвы.

— Сылва — мирная река, торговая, — сказал Матвею Калина. — Здесь уж можно не прятаться.

Длинный песчаный мыс с ровным рядом высоких сосен разделял Чусовую и Сылву. За стволами и вершинами мягко искрилась чусовская дорога на восток — в скалы, в хмурые леса. Сылва уводила наполдень — к степям, к холмам, к пологим горам.

— Глянь-ка, вроде вогул стоит…— неуверенно окликнул Калину Матвей.

На мысу под соснами и вправду кто-то был, но разглядеть мешал подлесок. Чудилось, что в пушистых елочках стоит человек в одежде из шкур и пристально следит за проплывающей лодкой. Калина вспомнил свое ночное видение — вогулку Солэ — и подумал, что неспроста эти мысли. Полтора десятка лет о ней не вспоминал — и вдруг подряд дважды мерещится.

На ночлег встали за небольшим святилищем под склоном холма. Здесь на поверхность земля выдавила ручьи — чистые и холодные, — и кумирню соорудили в подкопанном русле старого притока. Святилище не было заброшенным, хотя, видно, и посещали его редко. Калина и Матвей потоптались меж невысоких, потрескавшихся идолов, поискали, чем можно разжиться. Нашли только медное огниво. Старые наконечники стрел, черепки, молельные горшочки в углях, выкладки из костей и черепов, жертвенные колоды… Святилище сылвенцев не пугало, не отгоняло от себя чужаков. Мирная торговая река не поклонялась злым богам войны и боли, не принимала в жертву могучих лесных хищников.