Королева эпатажа

А может, прежний Палашкин управляющий взял да и ушел от нее? И это — новый радетель за добро госпожи Панютиной? Коли так, не сносить ему головы за то, что осмелился стрелять в салтыковских лесах!

— А кто ты, сударь, таков? — громогласно вопросила Дарья, неожиданно выскочив из‑за дерева в двух шагах от неизвестного.

Егеря привычно зажали уши ладонями: голос у матушки‑барыни зычный, гаркнет — что кулаком по голове приложит, а ведь и рука у нее тяжеленькая, у кормилицы… Они уже приготовились надрывать животики, глядючи, как этот умник с карандашиком начнет от неожиданности метаться, словно всполошенная курица, а то и грянется оземь без памяти.

Однако незнакомец и бровью не повел! Медленно обернулся, поклонился Дарье Николаевне, которая грозно глядела на него, уперев руки в боки, и ответствовал:

— Капитан‑инженер Николай Тютчев, сын Андреев, к вашим услугам.

— И что ж ты тут делаешь, в моем лесу, Николай, сын Андреев? И почему стрелял? — вопросила вновь Дарья, изрядно удивленная отсутствием как трепета в членах, так и восхищения во взоре молодого человека. Право слово, мужлан какой‑то, а еще капитаном представляется!

— Я, изволите видеть, межевщик, занимаюсь межеваньем и топографической съемкой земель близ Большой Калужской дороги, — пояснил Тютчев так же спокойно. — А стрелял потому, что в малинник ввалилась медведица, я ее и прогонял.

За его спиной и правду раскинулся огромный малинник, так что, может статься, он и впрямь не браконьерничал. Но этот выстрел уже не столь волновал Дарью Николаевну. О какой‑то там топографической съемке она слышала впервые в жизни, однако слово «межеванье» мигом привело ее в неистовство, потому что в самом звучании его крылось покушение на ее собственность. Выходило, этот красавец и вправду печется в салтыковских лесах об интересах Палашки Панютиной!

Перенести сие было Дарье невмочь. Она махнула рукой. Егеря выскочили из своей засады и навалились на Тютчева. Миг — тетрадочка его полетела в одну сторону, карандашик — в другую. Еще миг — один егерь полетел в одну сторону, а другой, само собой разумеется, — в другую. Тютчев кинулся было к лошади, вольно пасущейся неподалеку, однако Дарья проворно подобрала юбку и выставила ножку в сапожке со шпорою.

Тютчев споткнулся, не устоял на ногах и носом полетел в мягкую, сырую моховую прель. Егеря уже очухались и кинулись на него сверху. Малость потузив ради отмщенья за позор, коему подверглись на глазах барыни, егеря наконец скрутили межевщика, перевалили через седло его же коня и повезли в Троицкое, принадлежащее Дарье Николаевне.

Его отволокли в опочивальню к барыне и свалили на пол, словно куль.

Странно — отчего‑то об участи своей Тютчев нимало не тревожился. Эта амазонка, которая одержала над ним мимолетную викторию благодаря кулакам своих вилланов, смотрела на него вовсе не взглядом землевладелицы, разозленной самоуправством какого‑то незначительного чиновника‑межевщика. Если глаза эти и пылали, то отнюдь не яростью, а… страстью. Тютчев уже слышал об этой даме, известной своим неистовым сластолюбием и свирепым нравом. Лишившись несколько лет назад супруга, ротмистра лейб‑гвардии конного полка Глеба Алексеевича Салтыкова, двадцатишестилетняя Дарья Николаевна осталась вдовой с сыном Федором — и самоуправною хозяйкою дома в Москве, между Кузнецким мостом и Лубянкою, нескольких имений в разных губерниях, а также села Троицкого в Верхнем Теплом Стане. Уже обросли легендами рассказы о том, как она, подобно какой‑нибудь растленной Клеопатре, выбирает себе любовников на одну ночь из числа крепостных, а потом либо награждает их за усердие, либо засекает чуть не до смерти, порой и до смерти. Впрочем, поговаривали, что мужчин она особенно жестоко не наказывает, а вот женщинам, горничным или крестьянкам, достается, причем за малейшую провинность, без всякого милосердия.

Россказни эти капитан Тютчев слушал вполуха и не слишком‑то им верил, по опыту зная, что вокруг красивых женщин всегда клубятся всякие мифы и легенды, порою даже похлеще, чем вокруг баснословных богинь Эллады. А Дарья Николаевна Салтыкова и впрямь показалась ему красавицей… возможно, излишне сладострастной. Однако Тютчев и сам был мужчина пылкий, на унылых, невзрачных «монашек», вроде нанимательницы своей, Пелагеи Денисьевны Панютиной, смотрел со скукою, с трудом скрывая зевоту, — именно поэтому он ждал появления Дарьи Николаевны без страха, но не без волнения… Он уже предвкушал, как, велев его развязать, она начнет плести вокруг него милые, незамысловатые женские сети, пытаясь уверить, что силком затащила его в свой дом исключительно затем, чтобы побеседовать с ним об окрестных лесах, молодая поросль в которых ежегодно заполоняет межи и стирает границы меж владениями разных помещиков. А при этом станет извиняться и отводить в сторону свои очень красивые, но достаточно блудливые, как успел заметить Тютчев, глаза. Потом, конечно, она пригласит его к столу, ну а там будет уже поздно уезжать, и ему придется остаться ночевать. Ну и, конечно же, коли ночью взбредет ему охота побродить по дому, то он непременно узрит свет в опочивальне хозяйки. Она испугается его появления, ну и придется, само собой разумеется, успокоить и утешить прекрасную даму, такую смелую — и такую робкую при том, что она, ясное дело, не сможет противиться нежному натиску случайного гостя… Главное, напомнил он себе, ты, брат Тютчев, не забывай, что пред тобой (в смысле, под тобой!) окажется нежная, благородная дама, а не какая‑нибудь там маркитантка, ко всему привыкшая!