Королева эпатажа

Мехико оказался вовсе не похож на европейские столицы, к которым Александра привыкла. Зато, рассказывали новые знакомые, здесь очень интересная провинция. Множество мест связано с древней историей народов, которые жили здесь еще до прихода Кортеса, — инков, ацтеков. Монастыри полны легенд!

В один такой монастырь Александру как‑то раз повезла на экскурсию богатая мексиканка Элеонора. Решили остаться там ночевать, несмотря на дурные слухи, которые ходили об этом местечке. Только погасили свет, откуда‑то послышались крики и стоны. Зажгли свечи — тишина, безлюдье. Но в темноте снова начались причитания и стоны. Явились разбуженные перепуганными гостьями смотрители и с факелами обошли монастырь, подробно рассказывая о его прошлом: здесь погибло множество народу, и как раз под той комнатой, где ночевали дамы, была камера пыток. Александре это до слез напомнило Россию. Она уехала среди ночи…

А в другой раз, во время экскурсии по соседней провинции, в таверне, Александра «положила глаз» на красавца генерала. И он тоже так смотрел на неизвестную сеньору… Подошел познакомиться, представился — губернатор этой провинции, пригласил на следующий день на пикник. На сей раз Александра не спала от волнения. Молодой генерал понравился ей. И он смотрел на нее, как на желанную женщину. Она уже мысленно попросила прощения у Марселя, которому готова была изменить, однако наутро узнала, что ночью завязалась перестрелка между двумя враждебными кланами и генерал‑губернатор был убит…

Александра чувствовала себя в Мехико так плохо, к ней так зачастил доктор, что она сочла себя вправе просить Москву о переводе в любую из европейских стран. Для начала ей позволили отбыть в отпуск, но, уезжая из Мехико, Александра чувствовала, что не вернется сюда больше.

И правильно чувствовала: ее ожидало назначение в Осло — в любимую Норвегию.

Она загодя списалась с Марселем — не напрямую, конечно: посол в Берлине Радецкий был поверенным их тайны, между ними тремя был выработан условный код. Александра написала Радецкому ничего не значащую открытку, ну а тот дал знать в Париж, что свидание назначено в Баден‑Бадене. Они встретились. Говорили о том, что любовь продолжается, хотя вместе им не быть: Марсель вышел из компартии Франции, когда понял, что она рабски следует указаниям из Москвы. А то, что указывала Москва, было, на его взгляд, античеловечно… Александре же, чтобы сохранить жизнь себе и своим близким (сын ее Михаил женился, у него тоже родился сын, внук Александры, Володя), приходилось снова и снова делать реверансы перед Сталиным, неустанно заверяя его в своей верности избранному партией курсу, отказываясь от участия во всех и всяческих оппозициях. И она поняла наивность своих прежних мечтаний: поселиться вместе с Марселем инкогнито где‑нибудь во французской провинции. Рука Москвы и в самом деле могла достать кого угодно и где угодно: в Париже похищен генерал Кутепов, в Швейцарии убит Игнатий Рейс… Все, что могли Марсель и Александра, — это изредка тайно встречаться (он приезжал в Норвегию, где еще жила его семья, — никак, ну никак не мог он забрать жену и сына во Францию, все находились какие‑то причины, а главной оставалась та, что ему нужен был законный предлог для постоянных наездов в Норвегию, к любимой им женщине) — и тогда уже давать волю чувствам…

Она жила от встречи к встрече — как женщина, от поручения к поручению — как посол.

Одно из них было просто прелестным, оно воскресило веру Александры в себя, оживило ту «протокольную действительность», которая лежала в основе ее деятельности, — ей предстояло присутствовать на встрече афганского шаха Амануллы и его жены. Шахиня Сурайя была «передовой женщиной Востока», она не носила чадру и жаждала приобщиться к западной цивилизации. Для того чтобы продемонстрировать шахине некоторые блага оной, Александра в очередной раз обновила в Берлине свои туалеты, да так, что снова попала в газеты наряду с двумя главными советскими транжирами: Полиной Жемчужиной, женой Молотова, и Натальей Розенель, женой Луначарского.

Прием восточных монархов прошел на самом высоком уровне: когда они посетили Ленинград, их разместили в Зимнем дворце, а прислуживать вызвали бывших дворцовых слуг! Самых настоящих царских лакеев! Их величества принимали все это как должное, ну а Александра наслаждалась от души и великолепием, и ненавязчивой почтительностью, и ощущением себя — иной, очистившейся от скверны нигилизма, скандальности, эпатажа. Чуть ли не впервые в жизни она пожалела, что некогда раздувала пресловутый мировой пожар, пепел от которого преизрядно запорошил‑таки ей глаза, на много лет запорошил. Ох и дура же она была! Ведь генерал Тутолмин, который сватался к ней в 1898 году, был государев адъютант. Она могла бы жизнь прожить в великолепии и достоинстве, и руки ее (или все‑таки крылья?) не были бы запачканы кровью… Конечно, конечно, согласно марксизму‑ленинизму революция — это дело восставшего народа. Она так или иначе произошла бы, кликушествуй в ее пользу Александра Коллонтай или вальсируй на придворных балах, но… Кто знает, кто знает…