Королева эпатажа

«Прошу вас покорно не спускать, и строгость нужна более для штаб— и обер‑офицеров, нежели для военных поселян, и оное требую, ибо мои правила не сходятся с правилами, в армии употребляемыми; я полагаю, что когда строгость, разумеется, справедливая, без интриг (коих я не терплю, и всякий тот у меня все потеряет, кто начнет интриговать) употребляется на начальников, то все пойдет хорошо и солдаты будут хороши. А у нас в обыкновенной службе с командирами обхождение бывает приятельское, церемонное. Что никогда по службе не годится, ибо у вас всегда считается за стыд обнаружить какое‑нибудь преступление или злоупотребление, сделанное батальонными или ротным; а, напротив того, думаю, что без подобных случаев не может в свете существовать, а должно только строго взыскивать, а стыда в оном не должно полагать, ибо как можно оного требовать, чтобы у вас все люди ваши, то есть штаб— и обер‑офицеры, были святые? Оного чуда не было в свете, следовательно, есть хорошие, а есть и худые. У вас есть еще правило и хвастовство, чтобы подчиненные любили командира; мое же правило, дабы подчиненные делали свое дело и боялись бы начальника, а любовниц так много иметь невозможно».

Именно это правило Аракеева и вменялось ему в вину всегда и всюду. Ибо под этим подразумевалось почему‑то его неуважение к чувству человеческого достоинства.

К вопросу о неуважении (и еще о жестокости): не кто иной, как Аракчеев в России первым выступил с конструктивным, конкретным предложением об отмене крепостного права! В 1818 году! По его мнению, государство само должно выкупать у помещиков крестьян для казны. С тем, чтобы потом отпускать их на волю. То есть Аракчеев пытался защитить и интересы собственников, помещиков. Не то что господа декабристы: всех распустить, самодержавие отменить, кишкой последнего попа… и далее по тексту!

А вот, кстати, о декабристах (поскольку это и впрямь кстати, ибо имеет к судьбе графа Аракчеева и отрады его сердца самое прямое и непосредственное отношение)…

Летом 1825 года в Грузино, к Аракчееву, явился унтер‑офицер Иван Шервуд, открывший правительству существование тайных обществ (будущих декабристов). Собственно, первое письмо Шервуда было получено в канцелярии императора, однако дело о тайных обществах дано было на расследование именно Аракчееву. Граф и Шервуд выработали план — не рубить сплеча, а досконально выявить все детали заговора, всю глубину его распространения. Встречались они в июле. Прошел август, от Шервуда поступили новые донесения. Настал сентябрь.

9‑го числа сего месяца Аракчеев выехал из Грузина по делам своих докучливых и хлопотных детищ — военных поселений: необходимо было расследовать, за что и почему в одном из них посажены на гауптвахту солдаты. Однако по пути Аракчеева и следовавших с ним офицеров нагнал какой‑то всадник. Это был общинный голова Шишкин из Грузина. Вид у него был измученный и потрясенный. Стараясь, чтобы его не заметил граф, он обратил на себя внимание фон Фрикена, командира полка одного из поселений. Фон Фрикен подъехал к Шишкину и, выслушав его, изменился в лице…

В это время Аракчеев заметил, что офицер разговаривает с Шишкиным, и, очень удивленный, подъехал к ним с вопросом:

— Что случилось?

Шишкин молчал, весь дрожа.

— Настасья Федоровна заболела, — через силу выговорил фон Фрикен.

Аракчеев побелел, а потом… а потом слезы вдруг хлынули из его глаз. И фон Фрикен понял, что ему не удалось скрыть правду, потому что всякое любящее сердце — вещун.

Немедленно кавалькада повернула и отправилась в Грузино. Проехать предстояло почти тридцать верст. Аракчеев приказал гнать без остановки, и еще до полудня впереди показались дома Грузина. Вместе с Алексеем Андреевичем в карете были главный доктор военных поселений К. Миллер и командир полка фон Фрикен. Не доезжая села, Аракчеев заметил идущего по обочине капитана саперного отряда по фамилии Кафка, которого хорошо знал. Граф высунулся из окошка кареты и крикнул:

— Что с Настей? Я везу врача, помощь!

Простодушный Кафка брякнул:

— Не нужно никакой помощи, ваше сиятельство, голова осталась на одной только кожице!

Фон Фрикен выругался про себя. Он‑то пытался как можно осторожнее сообщить трагическую весть генералу. Убил бы этого дурня Кафку!

Между тем Аракчеев какие‑то мгновения сидел с остолбенелым видом, как если бы не тотчас мог понять смысл слов капитана. Потом, видимо, страшная истина открылась ему… Он выскочил из экипажа, но ноги у него подкосились, граф с воплями рухнул на траву, начал рвать на себе волосы, крича: