Королева эпатажа

«Бродячая собака» существовать перестала. Теперь богема собиралась в «Привале комедиантов». Здесь ставились спектакли с участием Ольги, здесь она продолжала разбивать сердца.

Старинный обожатель Соллогуб не мог не воспеть Ольгу и в эту пору ее жизни:

• Загудят здесь струны,
• Зазвучат здесь стансы,
• Вы затейте танцы.
• Оленька споет вам
• С видом беззаботным
• Нежные романсы.
• И про власть Амура
• Песенки Артура…

Отношения у них были теперь сугубо дружеские. Ольга писала письма из гастрольных поездок:

«Дорогой Федор Кузьмич! Я пользуюсь случаем, что из Вологды едет одна знакомая артистка, и она довезет до Питера мое письмо — я не получила ни от Артура, ни от Анны Андреевны ничего до сих пор, и я не знаю, почта ли здесь причиной, или что другое. Я все время справлялась о Вас и о Вашем здоровье, но, к сожалению, ничего не знаю, надеюсь, что с Вами благополучно. Застряла я в Вологде. Сначала простудилась и хворала, потом решила тут же и поправиться. Кроме того, надо заработать себе на сапожки и починить валенки, что мне скорее удастся здесь — подзаработать, — чем дома. Играю каждый день. Хорошо, что живу в театре, а то не выдержать бы! На сцене сейчас в морозы холодно, а у меня в комнате тепло — большая настоящая печь, от каких в Питере мы отвыкли. Я как приехала, купила сразу вам масла, и оно лежит у меня. Тогда оно стоило еще по 55 тысяч, а теперь уже стало по 90. Цены почти питерские, что очень печально. Но Бог даст, привезу себе сапожки. Дорогой Федор Кузьмич, как Вы себя чувствуете в новом году? Я постоянно вспоминаю Вас и милое прошлое. Дай Вам Бог силы и радости. Очень прошу прислать мне о себе весточку. Вологда, Дом Революции, мне».

Бывший любовник стал посредником в отношениях с любовником нынешним и почтенным старым другом…

Наладились отношения и с Михаилом Кузминым: страшная кровавая рана, их разделившая, исчезла бесследно. И стихи Кузмина, посвященные Ольге, полны все тем же восхищением перед безусловностью ее красоты и обаяния:

• Пускай нас связывал издавна
• Печальный и веселый рок,
• Но для меня цветете равно
• Вы каждый час и каждый срок.
• Люблю былое безрассудство
• И алых розанов убор,
• Влюбленность милую в искусство
• И комедийный нежный вздор.
• На сельском лежа на диване
• Вы опускали ножку вниз
• И в нежно‑желтом сарафане
• Сбирали осенью анис.
• Весенним пленены томленьем
• На рубеже безумных дней,
• Вы пели с пламенным волненьем
• Элизий сладостных теней.
• Вы, коломбинная Психея,
• Считаете воздушно дни,
• И, страстный странник, я, старея,
• Влекусь на прежние огни.
• Двух муз беспечная подруга,
• Храня волшебство легких чар,
• От старого примите друга
• Последней музы скромный дар.

В эти годы в Ольгу влюбился человек загадочный — то ли гений, то ли безумец Велимир Хлебников. Футурист Артур Лурье его очень хорошо знал в своем футуристическом прошлом, дружил с ним и, кстати, входил в число Председателей Земного Шара, придуманных Хлебниковым. Любопытно, что Хлебников и Председатели Земного Шара на три дня опередили Октябрьскую революцию, упразднив Временное Правительство 22 октября 1917 года. В Академии Художеств они составили манифест: «Здесь. Мариинский дворец. Временное Правительство. Всем. Всем. Всем. Правительство Земного Шара на заседании своем от 22 октября постановило: 1) Считать Временное Правительство временно несуществующим, а главнонасекомствующую А. Ф. Керенскую находящейся под строгим арестом. Как тяжело пожатье каменной десницы! Председатели Земного Шара: Петников, Лурье, Дм. и П. Петровские, статуя командора я — Хлебников».

Много лет спустя Артур Лурье описывал, как Ольга принимала странного поклонника у себя на Фонтанке: «Мило относясь к Хлебникову, О.А. иногда приглашала его к чаю. Эта петербургская фея кукол, наряженная в пышные, летучие, светло‑голубые шелка, сидела за столом, уставленным старинным фарфором, улыбаясь и разливая чай…»

Хлебников старался ничем не выдавать свою влюбленность в Ольгу. Ну, все‑таки тут был ее мужчина, как бы муж… Впрочем, для великого Велимира такие бытовые условности никакого значения не имели. Другое дело, что он остро ощущал: она, эта благоуханная красавица, пусть и желанная до боли, ему все же глубоко чужда. И он ей чужой, с его наволочкой, которую он таскал повсюду, набив ее своими стихами, написанными на клочках бумаги, и если его просили что‑то прочесть, он, порою забыв текст, запускал руку в наволочку и долго шарил там, прежде чем вытащить какую‑нибудь четвертушку. Конечно, он ей чужой — в иссушенной иконописности своего вида, в нелепости своего лица, в небрежности своих одеяний…