37  

Коза громко мекнула и отвернулась, продолжая меланхолично жевать.

Васили перевернул девушку на живот, заставил встать на четвереньки и, распустив завязку своих шаровар, с силой вонзился между ног Элени. Та истошно закричала, забилась, но не пытаясь вырваться, а придвигаясь к любовнику. Взаимное извержение наступило почти мгновенно, однако Васили продолжал любодейство, снова и снова получая наслаждение и снова и снова давая его Элени.

Они были неутомимы оба, но в конце концов Элени, обессиленная, упала плашмя, со стоном перевернулась на спину и пробормотала, прикрываясь руками:

— Я больше не могу… Не могу… Хватит! Довольно!

— Видимо, ты и в самом деле забыла меня… — С недоброй усмешкой Васили навалился на нее всем телом.

Он был тяжелым, сильным, и, как она ни билась, не могла вырваться. Крики ее были заглушены его тяжелой ладонью, они перешли в стоны и вскоре совсем затихли. А Васили обладал ею снова и снова. Его способность к телесному возрождению казалась почти невероятной, и с каждым разом извержение наступало все реже и реже. Наконец, освобожденный от семени, вполне утоливший похоть, он приподнялся.

Элени лежала без сознания — измятая, измученная, истерзанная, покрытая следами зубов, синяками и соломенной трухой.

Васили встал, отряхнул колени, завязал шаровары, поправил съехавшую с пустой глазницы повязку, стряхнул солому со смоляных кудрей. Коза переводила сонный взгляд с него на неподвижную Элени.

— Значит, старая Кинтия, — проговорил Васили задумчиво. — Ну так запомни: ничего у тебя не выйдет, ведьма!

Он вышел из сарайчика и зачерпнул воды из кадки, стоявшей под навесом. Умылся, на миг вбежал в дом и вернулся в рубашке и короткой черной безрукавке, в мягких сапогах, с пистолетом и кинжалом за поясом, грозный и неумолимый. Вышел за ворота, увидел лошадку Элени, которая дремала, прислонив голову к стволу дерева, но трогать ее не стал, а зашел во двор соседа, старого Никодимоса Ставроса.

— Это ты, сынок? — спросил старик, который вместе с отцом Васили когда-то ходил в Гиметские горы, пристанище клефтов, а теперь доживал свои дни, разъедаемый изнутри канцером.

— Это я, — ответил Васили. — Позволь взять твоего коня, отец.

— Зачем спрашиваешь? Когда он возвращается после скачки с тобой и я слышу запах его пота, мне кажется, я сам только что мчался по дорогам. Эх, что бы я только не дал за одну хорошую скачку, за возможность умереть, как подобает клефту, а не старой развалине! Кто-то молит Бога о здоровье, а я молюсь о достойной гибели!

— Может быть, Он услышит твои мольбы, — сочувственно сказал Васили.

Через мгновение он выехал из двора Ставроса верхом на вороном жеребце и умчался по афинской дороге.

* * *

За Пиреем Васили выехал на дорогу в Афины. Она пересекала голое, мертвое поле, спаленное солнцем. Нигде не было ни деревца, ни травки. Лошадь неслась в облаке мелкой пыли, и черные волосы всадника в одну минуту словно покрылись сединой.

Через несколько минут местность, однако, стала меняться. Васили въехал в аллею густых серебристых тополей, и хотя с правой стороны еще тянулась безлюдная равнина, примыкающая к Фалернскому заливу, слева уже начались виноградники. Кое-где порхали птицы, вдали паслось стадо черных коз.

На полпути Васили попался полузасохший ручей. Любого просвещенного европейца взволновало бы, что это знаменитый поэтический Цефиз[16], однако Васили видел только ручей, из которого даже коня не напоить.

Ни ручей, ни птицы, ни козы, ни пыль, впрочем, нимало его не волновали: взгляд его был устремлен на кафенес, расположенный неподалеку от Цефиза. Несмотря на жару, за столиками было много народу, мальчики-прислужники бегали с кофе и трубками. Васили спешился, подвел коня к корыту с водой, сел за столик и махнул одному из мальчиков. Тот подбежал, и Васили что-то шепнул ему на ухо. Мальчик исчез, но вскоре вернулся, а за ним шел сам кафедзи — низенький и толстый, в красных шароварах и красном фесе с голубой кистью.

— Чего изволишь, добрый друг Васили? — По обычаю он обменялся с гостем приятельскими поцелуями и сочувственно поглядел на черную повязку. — Вижу, ты совсем здоров?

— Здоров, Аникитос, — улыбнулся Васили. — Вечно буду молиться за волшебные руки твоей Дорсии. Она великая знахарка! Своими автоладо и эирелеоном[17] она спасла мне жизнь…

  37  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×