78

Наощупь и наизусть познал мастер все персторяды и переборы, персиянские и фрязинские и мадьярские. Тон к тону собирал он свадебные цимбалы, в безлунные ночи ягнячью кожу натягивал на ободы бубна и сорок бубенцов-шелестов подбирал так, как вино из бочки течет, как лозы вьются, как девушки смеются во сне.

Но отняла скорбь у мастера правую руку — и никто в таборе Борко не смел прикоснуться к инструментам.

Умерло ремесло. Плохое дело.

В начале апреля выдалась зарничная чудотворная ночь. Деревья по колено стояли в талой воде, несло по низам сырой корой и волчьей шерстью, верховые ветры ревели в кронах, бежали над живыми снежными водами семь звезд-волчениц. Погоня в небе клубами плыла.

Колокола вдали оплакивали Пасху. Косо плясали сполохи.

Табор спал, Борко край леса стерег в дозоре.

Поднял тяжелую голову большой Борко и увидел Приблуду.

Уронил флягу под ноги, выточилось черное вино. Приблуда размотала четыре глазчатые шали, рубаху распахнула, показала груди, малые и белые, как северные яблоки. Молоком львиным лились в землю складки павлиньего подола.

Приблуда окликнула лаутара по имени и взмолилась:

— Дай мне хлеба, большой Борко.

Зашаталась от голода, словно колосок, в последней муке схватилась тонкой рукой за плющи на стволе явора.

— У меня нет хлеба — ответил Борко.

— Есть, — молвила Приблуда — Там, — и указала на его правый кулак.

Застонав от боли, Борко разжал пальцы впервые с похорон жены, и увидал в ладони не ком гробовой земли, а горбушку ячменного хлеба, посыпанного горной грубой солью из польских солеварен.

Не сводя глаз с грудей Приблуды, Борко протянул ей колдовское снедево, приказал:

— Ешь.

Приблуда пала на корточки и ела, собирая крохи, как птица. Приблизилась и благодарно поцеловала Борко прямо в чашу ладони. Бычьей кровью налились руки лаутара.

Ожило ремесло. Хорошее дело.

Большой Борко повел Приблуду на каменистую пустошь. Там широко, там вольно. Сухой красный вереск клонился по ветру, аисты танцевали коленцами на болотах, валуны — свидетели наклоняли лбы.

Приблуда примяла спиной вереск и закрыла глаза.

Поднял Борко с молитвой по одному все восемь ее медленных подолов. Белые колени надвое развел, прорезной колоколец женского места увидел.

Лег плашмя, поцеловал в лицо, сделал ей кровь.

На рассвете он привел ее в табор, разбил кувшин с разбавленным сиротским молоком у костра и сказал сыновьям:

— Это ваша мать. Она с нами поедет к Горькому морю. Голода больше не будет.

Мужчины сняли замки с ящиков для инструментов — будет ремесло, будут деньги, будут деньги, будет хлеб, будет хлеб — будут силы, будем странствовать по дорогам — джал а дром, как прадеды говорили.

И будет нам всем в конце концов Горькое Море.

Женщины забросили косоплетки, ходили простоволосы, прятали от сглаза первенцев, низали обереги из бузины и зубцов чеснока и судачили:

— Приблуда накличет недолю. Прясть не умеет, дурной корень с добрым одной рукой берет, босиком пляшет в сумерках, псы к ней ластятся, наши псы не простые — остроухие, чужаков кусали до последней крови, а по ней тоскуют, а без нее — бесятся.

Никто не услышал женщин.

Скоро все заметили, что Приблуда носит в себе. Большой лаутар Борко слушал смуглое чрево Приблуды, говорил шести черноголовым сыновьям:

— Слышите, седьмой стучится! Отворяйте ворота.

— У нас заперто. Все дома, отец — тайком говорили завистливые сыновья.

Приспело Приблуде время родить. Она саморучно сплела можжевеловый шалаш в лесу и ушла ожидать.

Старухи были с ней, как полагается. Старухи подкладывали в постоянный костер-нодью ветки бересклета, конский волос и сушеную рябину, чтобы родины отворились легко.

Приблуда рожала стоя, как все женщины ром. В кулаке держала фисташковые четки и ключ без двери.

Улыбаясь сквозь муку, она поймала первенца в подол и стеклянным ножом перерезала пуповину.

Старухи обмыли младенца ключевой водой, взятой из ведра, в котором кузнец охлаждал подковы и, завернув его в небеленый холст, вынесли отцу.

— Гляди какой!

Ничего не сказал отец, раз всего взглянул на последыша, вошел в можжевеловый шалаш, и хлестнул Приблуду конской нагайкой по красивому лицу:

— Зачем родила рыжего, потаскуха меченая? Не бывало у нас в роду рыжих — отец мой, дед, прадед, отец прадеда — все черные. И сама ты ворона. Будь ты проклята, ведьма, а с тобой — твой ребенок, твой ячменный хлеб и красный вереск.