Мышьяк за ваше здоровье

Так что, размышляла тогда Марина, не исключено, мсье получит желанную русскую жену, которая с удовольствием отряхнет со своих ног прах отечества…

Жуткое выражение, конечно. А между тем пугающее слово «прах» значит всего лишь пыль. Глиняная пыль, с которой беспрестанно имеет дело Марина, кстати, тоже прах, уж скульптору ли бояться этого слова? Но все же до чего страшно звучит: отряхнуть прах с ног своих… будто ты прошел по могиле и частицы могильной земли унес с собой. Хочешь избавиться от нее, очистить ноги, но не можешь, потому что она пристала намертво.

А вот не ходи по могилам!

Послышался щелчок, и Марина резко вздрогнула. Все-таки не зря не любит она муфельные печи, особенно этот щелчок таймера: полное ощущение, будто у нее над ухом выстрелили. Смутная идея, которая начала было брезжить в голове и, передаваясь рукам, изменять форму глиняного комка, мгновенно погасла, как огонек свечи, на который налетел порыв ветра. Сердце заколотилось что было сил, пульс зачастил…

Невропатка. Нет, больше – законченная психопатка!

Вдруг вспомнилось: однажды Анна застала ее в момент такого вот неконтролируемого испуга. Как-то особенно сильно взвинчены были нервы у Марины – ну, бывает, доходит человек до точки! – она даже вскрикнула, истерические слезы брызнули из глаз. Анна не стала ее успокаивать: просто сказала, что все эти новомодные печи с таймерами (без разницы, муфельные, для обжига керамики, или обычные хозяйственные, газовые или электрические, для приготовления пищи) только кажутся нам великой находкой человеческого ума. Анна, к примеру, отлично помнит, как в какой-то старой русской сказке поставленный в печь пирог вдруг начинал говорить: «Я уже испекся, я уже испекся!», а каша в горшке ворчала: «Я уже сварилась, я уже сварилась!» Как-то так она смешно это изобразила, что Марина невольно засмеялась сквозь слезы и рассказала, как давным-давно они с сестрой очень любили сказку «Гуси-лебеди» – не за страшные приключения любили, а за эти разговоры с печкой, и яблонькой, и речкой с кисельными берегами: «Съешь моего ржаного пирожка… моего дикого яблочка… моего простого киселька с молочком…»

Она рассказывала это Анне, а сама думала, что хочет к маме. Но мамы давно нет, и любимая сестра ее бросила, давно покинула, назвала сумасшедшей, даже попыталась однажды предать… потом бросила, исчезла бесследно. И оставила Марину совсем одинокой. С бывшим мужем тоже нет охоты встречаться, права была сестра – вся эта история с браком ненадолго. Так, попытка заполнить пустоту в жизни. Сестра все ей предсказала как по писаному. С другой стороны, ей тоже не повезло в браке, вот они теперь две разведенки, им бы поддерживать друг друга, но пути разошлись именно на том перекрестке, который должен был их сблизить. Если бы не эти двое, Анна и Петр Манихины, к которым Марину прибило волной ее злой судьбы, она и не знает, как жила бы. Чем жила бы…

До чего странно все сложилось! Какая молния вдруг ударила ее в самую макушку в тот жаркий майский день, когда отравленный человек вдруг вывалился из машины и Марина поняла, что Манихин сейчас умрет… умрет, если она не попытается его спасти? Потом, в Пятой градской больнице, доктор из приемного покоя так и сказал Анне: «Повезло вам, господа хорошие. Давление настолько упало, думал, не выкарабкается. Кровь была уже шоколадного цвета… И если бы не эта боевая подруга…» Он кивнул на Марину, а потом сообщил, что больному промыли желудок, ввели антидот, сделали все нужные укрепляющие уколы. Организм крепкий, все будет хорошо. И добавил: «Завтра, а лучше послезавтра заберете его. Пусть у нас пока полежит, а то сейчас, после промывания желудка, после уколов, релашкой накачанный, он слабее листка осеннего. И не надо, не надо, – строго глянул он на Анну, – знаю, о чем вы хотите попросить: остаться при муже! Ни к чему это. Он сейчас вне опасности, ему спать надо, а не ваши вздохи слушать. Послезавтра приезжайте. А теперь идите, идите отсюда, девушки, у меня и без вас дела есть!»

И тут выяснилось, что Анна не сможет вести машину. Прав нет, да и ездить не умеет. Пришлось опять Марине сесть за руль, снова проехать той же дорогой, через Четвертый микрорайон, но не она, а Анна вдруг жалостливо вскрикнула, поглядев на обочину:

– Ничего! Ничего не осталось из ваших вещей!

Марина только усмехнулась, унимая все еще не утихшую дрожь в руках. Анна и не подозревала, какой необыкновенный, почти экстатический восторг испытывала Марина, когда выбрасывала из машины свои вещи, чтобы поудобнее уложить бесчувственного Манихина на заднем сиденье. Даже не задумалась о том, что ее барахлишко незамедлительно сделает очень длинные ноги. Все было неважно! Ничего в тот момент так не хотелось, как спасти этого человека. Она ощущала себя не просто глиной в руках неведомого мастера – она сама творила чью-то судьбу, чью-то жизнь, страдания, счастье… Это было похоже на то ощущение, когда, долго и безуспешно переминая в пальцах глину, она критически смотрела на некую фигурку, восставшую из этого самого праха, и вдруг сплющивала ее и стискивала, а потом из этого комка неосуществленных надежд восставало нечто иное – воплощение упования или отчаяния, порыва или упадка, счастья или горя, но всегда новое…