Куда исчез Филимор? Тридцать восемь ответов на загадку сэра Артура Конан Дойля

Лариса закрыла дверь и на секунду прижалась к ней спиной. Мист зевнул, медленно стек с кресла и, не оглядываясь, потрусил на кухню.

- И ты, мохнатая сволочь, мной помыкаешь, - обреченно сказала она, щелкая выключателем.

"Ненавижу, - подумала Лариса осторожно, берясь за ручку холодильника. И еще раз, уже увереннее: - Ненавижу. Куда угодно, как угодно, только подальше отсюда..."

Дверь холодильника подалась вперед, предваряя рывок.

- Лар, - произнес насмешливый голос, - пока я не вышел, не могла бы ты конкретизировать свое "подальше"? Хотя бы задать направление, время и имущественное состояние.

ЮКА ЛЕЩЕНКО

1/64

Алексей Михайлович жил очень хорошо, особенно летом на даче, где был кисель по утрам, гамак, лягушачий пруд, полуденный сладкий сон на пухлом животе подушки, от которого склеивались волоски на затылке и пахло во рту полынью. Прилетали нежные вечерние комары, целовали в плечи, луна всплывала из колодца и плеском будила кузнечиков, приходил клетчатый сосед, расставлял фигуры, кхекал и двигал локтями - левая, правая? - и когда выглядывал из его гладкой ладони белый шлем маленького солдата, Алексей Михайлович победно подмигивал своему отражению в зеркале. Дыша то окрошкой, то мятой, бродила вокруг жена Наталья Сергеевна, дети лежали, умытые и тихие, в кроватях, кошка пила молоко, и где-то за лугом гудела электричка.

Проводив понурого соседа, Алексей Михайлович еще немножко гулял, трогал пальцами воздух, тропинка завивалась, петляла, но всегда приводила обратно к двери, за которой опять была жена Наталья Сергеевна с вопросами в голове и словами на языке.

- Ну что ты маешься? - спрашивала она, взмахивая простыней, как крылом. - Что ты все ходишь, мычишь что-то? Что у тебя - бес в ребро? На сторону потянуло? Так ты ж все время под присмотром у меня.

Алексей Михайлович улыбался и шуршал газетами. В будильнике тренькали минуты, мотылек метался над оранжевым абажуром, ночь проходила за домом, задевая влажным от росы подолом оконное, со звонкой трещинкой, стекло, а Наталья Сергеевна не унималась.

- А что ты молчишь? И глаза как у спаниеля. Я помню эти глаза. Ты на меня этими глазами двадцать лет назад смотрел. А теперь на кого? Кто она, ну?

Наталья Сергеевна жужжала, жужжала, от нее чесалось в ушах и ныли зубы, но Алексей Михайлович только молчал и кивал лысиной, прятался в бумажную, словами простроченную норку, обкусывая мельком черствую горбушку новостных текстов. Под ложечкой, в этом детском месте, куда, помнил он, нажимали крепким кулаком больничные подростки, чтобы ты на коротенькую вечность потерял сознание и вернулся снова, жила у Алексея Михайловича тайная любовь, но никакая Наталья Сергеевна не смогла бы открыть эту дверцу - ни ржавым ключом, ни отмычкой, ни сварливым своим насекомым брюзжанием.

Потом подступил сентябрь, по ночам быстроногие гастарбайтеры красили листья в желтый и вывешивали туманы над прудом, где уже укладывались в зимний сон лягушки, и водомерки оставляли прощальные записи на рябой шкурке воды. Соседа первым унесло норд-вестом в город, шахматы заперли в коробке, Наталья Сергеевна, зудя, укладывала летние вещи в сумки, дети ловили шерстяную кошку, и Алексей Михайлович, уже обернутый удушливым шарфом и скользкой болонью, в последний раз пытался прийти по тропинке в другое место, но был схвачен опять у двери мягкими натальсергеевными руками.

- Опоздаем на электричку!

Возле калитки он остановился.

- А газ? Газ выключили?

- Побеги проверь, - закричала Наталья Сергеевна. - Да быстрей ты, куркуль неповоротливый.

- Да-да, - ответил разворачиваясь Алексей Михайлович. - Я буквально на секунду, дорогая.

Он разбил лужу торопливым башмаком, осколки серого неба звякнули разлетаясь. Ступени спели до-ре-ми, бахнула дверь, за окном пробежал торопливый призрак мужниного плаща, и Наталья Сергеевна, цокая от нетерпения, посмотрела на часы.

- Идиот, - сказала она через пятнадцать минут.

Пасмурные дети ходили вокруг, поджимая зябкие ноги, вокруг же ходил и дождь, а потом еще - трое человек милиционеров и служебная собака со скорбным выражением сморщенного замшевого носа. Ей говорили: "Бери след!" - она аккуратно брала и несла в зубах до комнаты, где стоял перед большим, в траурной витиеватой раме зеркалом низкий столик, а на нем - деревянно пахнущая гремучая коробка, лежал на боку опрокинутый стул и шарф цеплялся за занозистую ножку.