Стыдные подвиги (сборник)

Не скоро, не скоро построят на розовом поле каменные дома; и хорошо. Все останется в настоящем природном виде, в диком виде; и слава Богу. Природная, божья дикость всегда чище и лучше, чем человеческая.

Только маму жаль.

Я бы никого на то поле не пустил, никому не разрешил бы, всех бы послал — кого вежливо, кого грубо на три буквы. Построил бы один-единственный домик, в самой середине. Там, где розовое свечение ярче яркого. Для мамы.

Не потому что в середине — круто, а потому что середина — это место, максимально далекое от краев. От оврагов, от пыли и грязи, от болванов, от бездельников, от жулья и аферистов.

Я хотел заплакать, прямо там, на грязной лавке, с сигаретой меж пальцев, но не заплакал. Это был бы перебор, типичные мудовые рыдания.

Потом ехал в электричке, пил пиво, листал журнал; мама просила привезти ей журнал с проектами коттеджей, я купил. Толстая тетрадка с глянцевыми картинками называлась «Красивые дома». Мог бы не покупать — зачем мечтать о красивом доме, если земля не будет куплена? — но купил. Специально. У мамы железный характер, она переживет неудачу, а журнал с картинками подтолкнет ее, заставит двигаться дальше; искать другое поле, других продавцов. Мама умеет оставлять неудачи за спиной. Она и меня научила.

Напротив сидел прямой коричневый старик в армейских берцах, меж колен — лопата, штык завернут в тряпку, — тоже любитель возделать землю. Двадцать пять лет езжу в пригородных поездах, а эти терпеливые люди с лопатами и граблями не переводятся. Дачники, самый нижний их класс. Малоимущие, безлошадные. Простодушные читатели газеты «Шесть соток». Едва поезд выезжает из города, я вижу из окна вагона их мизерные делянки. Болотины, неудобья, кривые штакетники, жалкие кривые сарайчики с окошками, затянутыми полиэтиленом, две или три грядки, там растет нечто минимальное: лучок, укропчик, цветы бледные. Смотрю в лицо коричневого старика — он жалок, и сам понимает это. Жалок — однако не смешон. Не будем путать, ага. Каждой весной внутри старика щелкает кнопка, срабатывает тысячелетняя генетическая программа, не вытравленная ни водкой, ни Сталиным. Она в тысячу раз безотказнее самого безотказного «мерседеса». Она велит старику идти прочь из пыльной городской квартиры, взрыхлять землю, бросать семена. Автомобиля нет — он поедет на поезде, встанет поезд — пойдет пешком. Откажут ноги — поползет. Если вдруг у него появятся деньги (а такое тоже иногда бывает) — он пойдет в офис к Вельзевулу и отдаст их. Он слишком сильно хочет сажать и выращивать. Ощущать чернозем под ногтями.

Он экипирован, у него прочный рюкзачок, у него термос и радиоприемничек на батарейках. Он по-своему умен и бережлив, он не фраер, и свою лопату он возит с собой, не оставляет в сарае, ибо сопрут. Но если видит кожаные кресла и бумаги с печатями, — беспрекословно отдает свои деньги, заработанные горбом, накопленные десятилетиями; белые блузки и синие печати гипнотизируют его.

Когда цирковой фокусник распиливает женщину — не верит, а покажи ему бумажку с печатью, — он твой. В моей стране документ абсолютен, и если однажды на востоке вместо желтого диска взойдет круглая синяя печать, никто не удивится.

Допиваю, иду в тамбур курить. В тамбуре курить запрещено, но я курил, курю и буду. Обманывать людей тоже запрещено, — но ведь обманывали же, и обманывают. Если бы не я — обманули бы мою маму.

Три девчонки и Вельзевул, он же Альберт, а также директор Крестовская, которой никогда нет на месте. Теперь они продают земельные участки. Десять лет назад они продавали векселя и акции. Ныне на дворе другие времена, народ поумнел и не желает обменивать деньги на бумажки. Схема усложнилась, приходится вывозить граждан на клеверное поле, вбивать колышки, а сомневающимся показывать пухлые талмуды с «документацией». Конечно, с Вельзевулом они ошиблись: нельзя ставить на работу человека с такой запоминающейся внешностью. Или, может быть, в этом есть особенный тонкий расчет: все внимание гостей замыкается на Вельзевуле с кольцом в носу, а приметы девушек не оседают в памяти. Обыкновенные девушки, белый верх, черный низ…

Вагон содрогается. Стекло выбито. Я люблю электрички, большой кусок жизни связан с ними. Другой кусок связан с технологиями обмана. Когда-то, в девяносто третьем, целый месяц был проведен мною в сомнениях: устроить ли мошенническую фирму? Или не брать грех на душу, не мараться? К двадцати четырем годам я был должен сумму, которой хватило бы на три московские квартиры. Иногда казалось, что мне в спину тычут пальцами: смотрите, вот чувак, восемьдесят тысяч долларов серьезным людям задолжал. Таких крупных должников даже не убивали, наоборот, сдували пылинки: работай, парень, отдавай, хотя бы частями, а если кто обижать будет — только скажи, порвем, закопаем!