Коронованная распутница

За Фортуной Виллим волочился изо всех сил, и она являла ему свое расположение на каждом шагу. Правда, исполнять свою волю эта властная дамочка поручала мужчинам. Генерал Кейзерлинг оказал ему протекцию при приеме на военную службу, генерал Боуэр, очарованный его красотой и умом, взял его к себе в адъютанты, Павел Иванович Ягужинский, любимец Петра, к молодому Монсу тоже благоволил. В конце концов Виллим попался на глаза государю…

Можно было опасаться, что неприятные воспоминания Петра о его сестре сослужат дурную службу Виллиму. Однако Петр совершенно выкинул из головы и сердца неблагодарную Анхен и, восхитившись сметливостью, проворством и удальством ее брата, взял его к себе адъютантом. Должность была почетная, но хлопотная и вовсе не денежная. Майн либер Готт, на всю оставшуюся жизнь запомнил Виллим ледяной ветер, который сквозил в его карманах и кошельке! Именно в те дни он дал себе клятву, что рано или поздно станет богатым, по-настоящему богатым, человеком, и делал для этого все, что можно и чего нельзя. К примеру, частенько запускал руку в хранившиеся у него деньги сестрицы Анны. И это было только начало… Про себя он втихомолку решил, что никакие химеры и предрассудки, вроде совести, гордости, чести, порядочности, никогда не станут ему поперек дороги!

Между тем женщины его обожали! К примеру, толстуха Анна Иоанновна, племянница государя, герцогиня Курляндская, весьма обласкала Монса, который одно время находился в Митаве по делам. Сквозить в карманах наконец-то перестало, ну а то, что скудные средства герцогини стали еще более скудными, его мало заботило. Вот еще! О себе надо было думать! К тому же когда толстая уродина не самой первой молодости затаскивает в свою постель юного красавца, она должна за это заплатить. И хорошо заплатить!

Тут подоспел и январь 1716 года, когда Петр и его новая жена Катерина Алексеевна отправились в заграничное путешествие. Среди других был взят в поездку и адъютант Виллим Монс. Только теперь он находился не в штате государя, а в штате Катерины Алексеевны. Фортуна ворожила ему! Однако грех жаловаться: служил новый камер-юнкер исправно и скоро сделался поистине незаменим. Легче исчислить те дела, которыми он не занимался, чем те, которыми занимался! Виллим ведал управлением селами и имениями, принадлежащими государыне; принимал к ней в службу и отстранял от оной; назначал жалованья, содержания, награды и пенсии ее служителям; заботился об устройстве праздников и гуляний, до которых Катерина была великая охотница; надзирал над работою портных и портних, которые шили ей наряды, ведал хранением ее драгоценностей и ее денежной казной; сопровождал Катерину во время всех поездок и заботился об ее удобствах; присматривал за ее конюшнями… Не токмо за красивые глаза он удостоен был лестного отзыва государя во время представления к очередному званию: «По нашему указу Виллим Монс употреблен был в дворцовой нашей службе при любезнейшей нашей супруге, Ее Величестве императрице всероссийской; и служил он от того времени при дворе нашем, и был в морских и сухопутных походах при нашей любезной супруге, Ее Величестве императрице всероссийской, неотлучно; и во всех ему поверенных делах с такою верностью, радением и прилежанием поступал, что мы тем всемилостивейше довольны были».

Прилежный камер-юнкер и в самом деле был при императрице неотлучно – на балах и ассамблеях, на торжествах, маскарадах, гуляньях, охотах, всегда красивый, оживленный, блещущий остроумием, рассыпающий улыбки, словно солнце лучи. Он был неотразим! Глаза его играли, манили каждую женщину, обещали райское блаженство, дурманили головы и разбивали сердца, глаза его ослепляли… Боже, сколько юных дев, да и мужних жен он попусту истомил этими своими немыслимыми глазами! Но все это было лишь пустое сверкание бенгальского огня, фейерверк, который таял в небесах, разноцветная дымовая завеса, которая моментально развеивалась, потому что это предназначалось всем вместе – и никому… Глаза Виллима становились искренними: глубокими, страдающими, страстными, влюбленными, нежными – лишь когда встречались с глазами императрицы.

О, разумеется, он не вел жизнь затворника, монаха, рыцаря печального образа, который посвятил себя служению одной лишь прекрасной даме и хранит ей верность до смерти. Такие понятия, как «верность» и «Виллим Монс», не сочетались, подобно тому как не сочетаются неподвижный камень с быстротекущею водою. Он – величайший волокита своего времени! – кружился в хороводе бесчисленных юбок, срывая цветы удовольствия везде, где только мог. Но в виршах, которые он к тому времени начал пописывать и которые отличались пусть неровностью строк, но все же немалою приятностию, между какими-то Амалиями, ласточками, голубушками и душеньками все чаще возникал образ таинственной, враз обольстительной – и пугающей женщины, о которой автор словно бы даже боялся обмолвиться, но не мог удержаться от новых и новых упоминаний о ней. В строках, ей посвященных, отчетливо сквозила воля неумолимого, безжалостного рока, роптать против коего бессмысленно: