Браки совершаются на небесах

– Что стала, Марьюшка? – насмешливо спросил Иван Васильевич. – Не признала нового государя? Ну что же ты, на дворе ведь не ночь, когда все кошки серы… Это боярин Федоров-Челяднин – помнишь, его? Нынче моей волею он царь всея Руси. Кланяйся государю в ножки, благодари его за милость.

– Какую еще милость? – высокомерно спросила Мария Темрюковна своим гортанным голосом.

– Ну как же! – воскликнул Иван Васильевич веселым голосом. – Как же ты забыла, любушка моя? Ведь он, великий царь, тебя, рабу свою, удостоил великой милости: сюда из Москвы привез, а кроме того… – И, подойдя к жене, он что-то шепнул ей на ухо.

Кученей изумленно воззрилась на мужа, и смугло-румяное лицо ее, только что цветшее и сияющее, вмиг сделалось мертвенно-бледным. Она покачнулась, схватилась за сердце…

– Эй, Михаила Темрюкович! – гаркнул царь, успевший поддержать жену. – Прими-ка сестру, неси ее в покои. И ты, доктор Елисей, пойди с ними, дай ей питья того целебного, что приготовил давеча. Да вино возьми послаще.

Появился Бомелий; скользнул непроницаемым взором по лицу государя, но не обмолвился и словом. Поклонился покорно и проследовал за Михаилом Темрюковичем, который легко, как перышко, нес обеспамятевшую сестру.

Федоров все это время сидел ни жив ни мертв. Он едва ли слышал хоть слово, едва ли замечал происходящее. Перед глазами мельтешили огненные колеса, в голове билось молотом: «Знает! Он все знает про польские письма! Пропала моя голова!»

Царь махнул рукой. Стольник подскочил к нему с чаркою, и Иван Васильевич жадно глотнул вина.

– Экая незадача, – сказал он, покачав головою. – Хотел рядом с тобою на трон свою царицу посадить, а она, вишь ты, сомлела. Но ты не горюй, великий государь! Найдем для тебя другую. Ничего, что будет она малость постарее да покривее. Зато такая не вовлечет почтенного человека в блудный грех.

Царь хлопнул в ладоши; по этому знаку распахнулись двери, и в них стремительно, словно ее изо всех сил толкнули в спину, влетела женщина в богатом боярском наряде, в жемчугом низанной кике и золоченой душегрее, отороченной соболем. Пирующие засмеялись над ее неловкостью. На трясущиеся, щедро нарумяненные щеки гостьи поползли слезы. Впрочем, лицо ее тотчас озарилось радостью.

– Батюшка мой, Иван Петрович! – вскрикнула она, всплеснув руками, но испуганно замерла, только сейчас разглядев, где и в каком виде восседает Федоров.

Боярин оторопело уставился на свою жену. Откуда она взялась? Уезжая в слободу, оставил семью в Москве. Что все это значит?

– Поди, поди сюда, царица всея Руси! – приветливо замахал рукою государь, и какой-то молодой опричник снова подтолкнул боярыню в спину. – Поди сюда, присядь. А ты, Иван Петрович, посунься малость, дай жене местечко. Зовут-то как? Зовут тебя как, боярыня?

– Марья… – пролепетала она трясущимися, бледными губами.

– Ишь ты! – изумился государь. – И та Марья, и эта. Как бы не перепутать, а, Иван Петрович?

Тот таращился непонимающе.

– Погляжу, ты, Иван Петрович, вообще путаник, – тем же веселым, приветливым голосом продолжал государь. – Свою жену с моей перепутал, земщину с наместничеством, Польшу с Московией, верность с изменою… Ты изменник и предатель, уж не взыщи. Малюта!

Скуратов оказался рядом с троном и, выхватив из ослабелой руки Федорова царев посох, вроде бы несильно ткнул его набалдашником в левый висок. Федоров тут же завел глаза, закинул голову, начал сучить ногами, но почти сразу притих и вытянулся. Иван Васильевич небрежно скинул его с трона, хотел сесть, да мешала стоявшая на пути боярыня Федорова. От всего увиденного она словно окаменела и смотрела вокруг неподвижными, пустыми глазами.

Нахмурясь и стиснув челюсти, царь махнул рукой. Малюта ударил еще раз.

– Унесите их, – сердито сказал Иван Васильевич. – Федорова псам бросьте, изменник и могилы не заслуживает. Бабу отпеть и похоронить по-людски, так уж и быть. Да, а платье мое… платье выкиньте. Я его больше не надену, негоже мне с чужого плеча обноски нашивать. Пусть и царские, – добавил он с кривой усмешкой, более напоминающей судорогу.

* * *

Царица после того пира занемогла и лежала без памяти под неусыпным приглядом доктора Елисея Бомелия. Иногда брата пускали к ней. Она была бледная-бледная, с черными подглазьями, сизыми губами и заострившимся носом – вмиг утратившая свою победительную, живую красоту. Сердце ее – Михаил Темрюкович сам слушал, приложив, как Бомелий, ухо к груди, – то пускалось вскачь, словно взбесившийся конь по горной тропе, то шептало что-то невнятное… прощальное! Кученей умирала.