Проклятие итальянского браслета

Прошло несколько минут – и рыжий появился с гордым видом.

Алёна отошла за угол, и ее «агент» через минуту к ней присоединился:

– Готово дело. Все узнал.

– Ну что, она там? – спросила Алёна.

Желтые глаза приняли загадочное выражение:

– А деньги?

Алёна достала пятидесятку из кармана, но не отдала парню:

– Итак?

– Утром деньги, – сказал рыжий, – вечером стулья. Гони денюшку, тогда скажу.

Алёна усмехнулась:

– Ну, за то, что ты цитируешь Ильфа и Петрова, так и быть, пойду у тебя на поводу. Держи, теперь говори.

– Пятьсот, – сказал парень спокойно, пряча пятьдесят рублей в карман.

– Что?!

– Что слышала. Гони полтыщи, иначе ничего больше не скажу.

– Офонарел? – спросила Алёна, которая, когда хотела, могла быть очень грубой, и это был еще далеко не предел инвективных возможностей ее словаря. – Может, сразу тысячу запросишь?

– Я согласен, – сказал он покладисто.

– Да не смеши, я ведь и сама могу пойти и посмотреть, на месте ли Секлита Георгиевна.

– Ну иди и посмотри, – ухмыльнулся рыжий. – Чего ж не идешь?

– Ладно, – вздохнула Алёна. – Я дам тебе еще пятьдесят рублей, и ты мне скажешь.

– Сто.

– Торг здесь неуместен, ты поймешь, что это значит, если читал Ильфа и Петрова.

– Ладно, пятьдесят, – недовольно согласился он.

– Возьми. Говори.

– Дай еще такую же – тогда скажу, – наглый рыжий даже не улыбался, спрятав третью пятидесятирублевку.

– Перебьешься, не война! – вспомнила Алёна одно из популярнейших присловий своего детства и пошла было к «Клеопатре», но рыжий недовольно буркнул сзади:

– Ладно, не ходи, там твоя эта… Серафима, за прилавком стоит.

– Кто? – ошеломленно обернулась Алёна.

– Ну ты ж мне велела узнать, работает Серафима Как-ее-там или нет.

– Секлита Георгиевна, недоумок! – взъярилась наша героиня. – А что, ты Серафиму спрашивал?!

– Да какая разница, кого я спрашивал? – отмахнулся рыжий. – Вошел – там одна беловолосая. Я только приготовился спрашивать, да у меня имя из головы вон. Потом грю: «Серафима… эта… как ее… работает сегодня?» Она глаза вытаращила, а тут выходит из ихней подсобки такая черноглазая тетка. Видать, та, про которую ты спрашивала. И говорит так злобно: «Какая я тебе Серафима? Меня зовут Секлита Георгиевна!» Чего и требовалось доказать. Я сразу свалил оттуда. А то они на меня так пялиться начали, будто я к ним воровать пришел.

– Неудивительно, у тебя очень подозрительный вид, – не удержалась от мелкой мести Алёна.

– Кто б говорил! – хохотнул рыжий. – Ты сама как шпионка в этом своем капюшоне. Че, эта Серафима – жена твоего любовника, да? У вас свиданка, да? И ты посылала меня подглядеть, путь потрахаться свободен или нет?

Несколько мгновений Алёна молчала, потом с натужной приветливостью сказала:

– Мальчик, не смотри сериалы по телику, а лучше продолжай читать Ильфа и Петрова. Там про всякую такую чушь и слова нет.

– Да? – скорчил он рожу. – А про арбузные груди мадам Грицацуевой?

И, хохоча, довольный победой, пошел своей дорогой, бросив Алёне на прощание:

– Обращайся, если че!

Дела давно минувших дней

Пропущу еще несколько лет и перейду к прошлому году. В это время мы уже играли в новом помещении театра – он назывался Николаевским и был выстроен на Театральной площади, в квартале от прежнего помещения. Ах, как мне хочется подробно рассказать о том, сколь прекрасно он был устроен, сколь славно нам в нем работалось, сколько сердец зрителей мы покорили!.. Однако я устал писать. И карандаш стачивается быстрее, чем хотелось. К тому же он то и дело ломается. Я его уронил, грифель, видимо, разбился на кусочки, они и ломаются то и дело…

Придется еще больше сократить мои описания.

Год назад прошел бенефис в честь дня моего рождения. Я наконец решился выйти в роли Городничего в гоголевском «Ревизоре». Много лет этой роли я боялся, сколько раз за нее брался, но не давалась она мне, на сцене цепенел, бекал и мекал, будто начинающий. А тут вдруг получилось с первой же репетиции! Я ведь уже стал немолодым человеком – мне исполнилось сорок, это был мой юбилейный бенефис – бенефис, скажу не хвастая, любимого публикой, прославленного артиста. Хотя, конечно, не любил я размышлять о том, что слава славою, а много бы я отдал, чтобы задержать течение времени… И сейчас упоминаю о бенефисе лишь потому, что дальнейшие события развернулись тотчас после него.