Одна и та же книга

В пражской коробке с пуговицами и я чувствую себя рассыпавшимися бусами, собирать которые вряд ли кто возьмется, как-нибудь сами соберутся потом, и будет их, подозреваю, штук на пять больше, чем прежде, или даже на целую дюжину, как пойдет.

РИМ

Ромул, конечно, не убивал брата своего Рема. Просто иногда с близнецами случается такое, что проще сказать «убил», чем объяснить, как оно было на самом деле.

Рим, судя по всему, самый красивый город на земле. Когда он хочет выглядеть как человек, у него голубые глаза размером с два моих каждый, резко очерченные скулы, темный бронзовый загар, юное мальчишеское лицо и седые кудри. И он курит. По крайней мере, попросил меня свернуть ему вишневую сигарету. Так, собственно, и познакомились. В честь этого события уличные музыканты на Piazza del Popolo грянули «Innuendo», ту самую композицию ВИА «Королева», которая лишает меня разума Руки и уши у них росли явно из одного и того же места, в просторечии именуемого жопой и совершенно не приспособленного к отращиванию рук и ушей, но это я теперь, задним числом, понимаю, а в тот миг два потока устремились по позвоночному столбу навстречу друг-другу — сверху вниз лед, снизу вверх пламя, и стал свет.

А ведь ничто не предвещало.

Аэропорт имени Леонардо да Винчи следует незамедлительно переименовать в честь Мёбиуса — Клейна. Иначе как объяснить, что мне удалось, прилетев в терминал В, выйти из самолета и, педантично следуя указателям, прийти получать багаж в терминал А, который, строго говоря, вообще в другом корпусе.

Такое вот было начало.

Потом был экспресс имени все того же Леонардо да Винчи, он привез меня на вокзал Термини, из здания которого еще надо выйти в нужную сторону, а нужная мне сторона, ясное дело, была удалена от платформы на максимально возможное расстояние. Мне показалось, дорога через вокзал заняла полдня. Хотя на самом деле минут десять, конечно. Десять бесконечно долгих минут тяжелого умственного и физического труда, который чуть было не превратил меня в человека, но бог миловал.

Потом была гостиница, скверная, зато смешная. То есть сразу шесть гостиниц разной степени звездности расположены в одном подъезде, вперемешку с еще какими-то учреждениями и, кажется, даже частными квартирами. Моя оказалась на самом верху, с прекрасным видом с балкона на другие такие же балконы, крыши и телевизионные антенны.

А потом было метро. Думаю, метро — худшее из всего, что есть в Риме. То есть ничего из ряда вон выходящего, но людей многовато. Раза в два меньше, чем, скажем, в питерском метро в час пик. Но для меня и это перебор.

И вот сижу я на Piazza del Popolo и мрачно думаю, что Рим, видимо, слишком велик для меня. Но надо покурить и попробовать сделать вид, что мне здесь нравится. И продержаться в состоянии самообмана хотя бы пару часов. Иногда это работает.

И тут он ко мне подходит, весь такой из себя смуглый и голубоглазый, юный и седой, просит: «Сверни мне сигаретку» — уж не знаю, на каком языке, но все понятно, чего тут непонятного, и я сворачиваю, и он берет, касается пальцами моей руки, и музыканты заводят это свое, вернее, не свое, а квиновское «Innuendo», и лед, и пламя, и свет, и прочая эзотерическая литература.

Кстати, потом, после того как он исчез с моей сигаретой, ко мне стали подходить всякие попрошайки, жалкие и разбитные, на любой вкус, они хотели денег и табаку, на худой конец, были готовы дорого продать мне увядшие розы, пластиковые штативы для камеры и солнечные очки. Все они ушли ни с чем, потому что всякий, кто хочет от меня что-то получить, должен мне понравиться, иные аргументы не катят. Четверть часа спустя поток попрошаек внезапно прекратился, и до меня вдруг дошло: да это же Рим хотел убедиться, что я — не просто добрая душа, милосердно раздающая свое имущество всем страждущим, а жадина, у которой снега зимой не допросишься, и сигарета была не одолжением от избытка, не подаянием первому попавшемуся попрошайке, а даром избранному, возлюбленному, безошибочно опознанному Ему. Теперь убедился. И доволен. И можно расслабиться.

Теперь мы, получается, дружим — Рим и я. Он разыгрывает передо мной человеческие комедии, с текстом и без, ставит мне свет, устраивает дивные закаты, заставляет уличных музыкантов играть венгерские танцы Брамса и, конечно же, варит кофе. И вот на этом-то месте я умолкаю в смятении, потому что для похвалы римскому кофе нет слов ни в русском, ни, подозреваю, в любом ином человеческом языке.