Тайное венчание

Юноша сжал ее пальцы в своей руке и вновь пошел по кругу, то семеня, как дудак, то высоко вскидывая колени, а Эрле тащилась за ним, словно больная верблюдица на привязи, зная, что, если он выпустит ее руку, она тотчас рухнет наземь и в голос завопит от ужаса.

Наконец юноша остановился, награжденный восхищенными кликами, но домбрчи не перестал играть, а перешел к многосложным чатрам ^[42] в честь гостя, собою прекрасного, как южный ветер, и танцующего, словно жеребец пред ждущей его кобылицей. Одно слово домбрчи произносил чаще других, превознося до небес молодого родича хана, владыки владык.

Это было имя юноши.

– Эльбек, – раздавалось то и дело, – Эльбек…

И каждый раз Эрле казалось, что ей на плечи опускается плеть. И снова. И снова. И еще раз!

– Эльбек… Эльбек…

Так он все же настиг ее, седой беркут!

– Твой глаз верен и на охоте, и в бою, и в пляске, Эльбек, брат мой, – раздался вдруг тягучий, надменный голос. – Как же ты разглядел ее? Ведь по одежде посмотреть – настоящая калмычка.

Намджил, приблизившись, с веселым любопытством переводил взор с брата на оцепеневшую девушку.

– Одета ты хорошо, на рабыню никак не похожа. У кого ты здесь живешь? И как попала сюда из земель русской ханши?

Эрле молчала, глядя как завороженная на лукавый блеск его узких глаз.

Люди вокруг задвигались, пропуская кого-то, и Эрле заметила, что к ней пробирается Хонгор, а за ним проталкивается Цецен, пытаясь что-то сказать своему двоюродному брату. Но Хонгор словно бы и не слышал ничего. Цецен, видимо отчаявшись, растерянно оглянулся, развел руками…

Хонгор в это время оказался почти рядом с Намджилом, но и рта не успел открыть, как вдруг Анзан выкрикнула:

– Она живет в кибитке Хонгора, сына Овше, и служит ему и его жене!

Дружный возглас негодования пронесся по толпе.

Да… Совсем, видно, плохие дни настали в Великой Степи, коль женщина осмелилась вдруг возвысить голос прилюдно, да еще и обратиться к ханскому свояку, да еще в присутствии своего господина, мужа! Не то что заговорить при собрании мужчин, ей нельзя перейти дорогу мужчине, высыпать мусор перед ним. Нельзя даже перешагнуть через брошенную плеть или укрюк, задеть их полою своего платья. Позор, позор тому мужу, чья женщина не знает своего места!

Намджил, сделав вид, что ничего не слышит, продолжал вопросительно глядеть в смятенное лицо Эрле, но она успела заметить, как сверкнули злорадно глаза Эльбека: он-то ни слова не пропустил мимо ушей! И не удержался, чтобы не засмеяться, чтобы не бросить как бы в пространство, как бы ни к кому не обращаясь:

– Знавал я, знавал наездников, которым не то что бабы норовистой, но и кобылицы дикой не объездить!

– А научился ли ты бить нагайкой поперек волчьего носа, что берешься старших учить уму-разуму? – послышался спокойный голос Хонгора. – И не хохочи так: глядишь, пояс развяжется ^[43].

– Не очень-то почтителен ты к родичам своего хана, – обронил Намджил. – Не больно-то почтителен к гостям!

– Гостям честь в моем улусе, – почтительно склонил голову Хонгор, но от слов Эльбека вздернулся, словно его ожгли кнутом по плечам.

– В твоем улусе?! А я слышал, что ты бросил свой улус и живешь теперь в прогнившем джолуме, где и держишь рабыней эту русскую, подданную великой ханши. Не по-мужски поступаешь ты, позоря русскую пленницу!

– Значит, прежде ханских родичей у нас побывали ханские соглядатаи? – со всем возможным презрением негромко произнес Хонгор.

– У тебя слишком длинный язык, Хонгор! – подбоченился Намджил.

– Однако он все же коротковат для того, чтобы с утра до ночи петь льстивые песни хану и слизывать пыль с его сапог! – последовал стремительный и злой ответ.

И вновь дружный вздох пролетел над толпою. Почудилось Эрле, будто лицо ей опалило дыхание дальнего пожара, давней непримиримой вражды, уходящей, может быть, в глубь времен.

– Мимо ушей хана не пролетит весть об этих твоих словах! – выкрикнул Эльбек так громко, что Эрле невольно рванулась в сторону и, выдернув наконец руку из его ладони, кинулась к Хонгору. – Давно подозревал владыка владык, что вы здесь, на пастбищах Хара-Базар, водите дружбу с ногайцами и злоумышляете против священной Бумбы и ее пределов. Даже ребятишки, у которых на висках волосы еще не срезаны, знают, что ты, Хонгор, зло таишь на русских с тех пор, как русский нойон обесчестил твой род. Но не по-мужски поступаешь ты, позоря русскую пленницу!

---

42 Хвалебные песни.

43 Нет большего позора для калмыка, чем появиться без пояса.