Жили-были. Русские инородные сказки – 7

* * *

Солнце садилось за Гору, когда старик и его шмару показались на тропе, ведущей вниз. Вся деревня собралась у тропы. Никогда еще Куорт не возвращался так поздно, и никогда его груз не был завернут в белую шкуру, похожую на шкуру снежного зайца, но во много раз больше. Гора отбрасывала на тропу длинную тень, а снег на крышах окрасился в розовый.

Куорт провел шмару между двумя рядами молчаливых зрителей. Где-то за широкими спинами мужчин всхлипывала Кунца, жена Машти. Всхлипывала, прижимала к подолу платья черноволосые головки детей. Негоже им видеть мертвого отца. Однако, разглядев шкуру и Кунца, умолкла. Стояла, молчала, а Куорт подвел шмару прямо к ней. Теплое дыхание животного поднималось вверх двумя струйками пара, а на тощих боках застыла темная корка. Младший сын Машти, Аити, потянулся к белому меху. Мать шлепнула его по руке.

Губы Куорта дернулись. Только через секунду женщина поняла, что старик улыбается.

– Не бойся, Аити. Следующей зимой твой отец убьет ямба и принесет тебе такую же.

Мальчик попятился, спрятался за материнской юбкой. Кунца задохнулась, прижала руки к груди.

Старик отвязал сверток, бережно спустил его со спины шмару. Развернул шкуру.

Внутри был Машти. Окровавленный, с лицом, белым от мороза, он все же дышал.

– Возьми своего мужа, женщина. Натри его тело жиром, растирай снегом, только не клади близко к очагу, чтобы мясо не слезло с костей. К весне он будет здоров.

Так сказал Куорт, а потом скатал шкуру ямба, взял шмару за повод и повел к своему дому, и никто не заступил ему дорогу. У порога он свалил шкуру и – стоящие ближе могли поклясться – вытер ноги о белый мех. А заглянувшие в окна видели, как старик развел огонь в очаге, наполнил водой котелок и уселся на циновку. Он снял сабо и поставил рядом с другими – узкими, отполированными до желтизны, и темными, маленькими.

Наталья Иванова

Из-за какой-то десятки

– Папа! Папа! Ну, па-а-апа!

– Лаура, ангел мой…

Лаура, белокурый и плохо расчесанный ангел девяти лет от роду, замолчала и вопросительно посмотрела на отца.

– Поиграй с близнецами, Лаура…

– Нет! Я не хочу! Не хочу! Я не буду! Па-а-апа-а-а!

Бургомистр захлопнул дверь кабинета, отгораживаясь от криков. «Какая-то десятка, – подумал он. – Из-за какой-то десятки…»

* * *

В кабинете сгущались тени, но огня бургомистр не зажигал. Грузно осев в кресле, он смотрел на единственный лежащий перед ним лист бумаги. Текст бургомистр знал наизусть – да что там, он и каждый затейливый завиток подписей мог нарисовать с закрытыми глазами… он мог описать фактуру бумаги, мог точно сказать, на каком расстоянии от края наскоро затертая писцом клякса и сколько букв содержится в каждом слове, и в каждой строчке, и во всем документе целиком. Очень простой документ, совсем недлинный, и начинается со слова «договор». Семь букв.

Из-за какой-то десятки. Слова крутились в голове с назойливостью мухи. Из-за какой-то десятки. Из-за какой-то десятки и одного вора – его, бургомистра, служащего! Которого уже повесили, но что этим теперь исправишь… Тот (бургомистр сморщился, как от кислого) – тот швырнул на стол монеты и договор и уперся длинным пальцем в сумму, выведенную писцом с особой тщательностью, дважды, словами и числами, а после, растягивая слова, предложил пересчитать монеты. Он не принял извинений – принесенных потом извинений. Потом, после совсем недлинного расследования. Ах, поздно, поздно, надо было извиняться сразу и не надо было говорить тех слов, про безродных бродяг, которым неизвестно еще можно ли доверять.

Хотя кто он и есть, как не безродный бродяга, незнамо откуда заявившийся в город со своим предложением, без единого рекомендательного письма, с карманами, набитыми леденцами в табачной крошке; безродный бродяга в пыльных сапогах, прямой как палка и гибкий как ящерица, рыжий и с разноцветными глазами, – и ах, как они все бегали вокруг него! Кудахтали как куры и приглашали к обеду, и кто-то из них – тайком, всё тайком – заглядывал к старухе Файвер, которая пустила его жить в комнату за своей лавкой. А он все крутился в городе, заглядывал в подвалы, щурился, смеялся, слюнил палец и проверял ветер, раскланивался с дамами и оделял детей леденцами. И утром последнего дня назначенного им самим срока, когда совет в ратуше начал уже многозначительно переглядываться, а городской судья молча, но о-очень выразительно листал свод законов в той его части, что касалась неисполнения возложенных на себя обязательств, – этим утром он сделал что обещал. Легко! Насвистывая! В каких-то полчаса! А после пришел за деньгами. А потом…