Венецианская блудница

Итальянец не тронулся с места, чтобы помочь Александре, и она поднялась сама – еле двигаясь, еле разогнув сведенные судорогой колени. Пан Казик на нее не глядел: молился, закрыв глаза и призывая Матку Боску Ченстоховску. Но вдруг, словно бы что-то почуяв, отверз веки и вскочил на ноги с восторженным воплем:

– Счастлив снова видеть вас, ясная паненка!

Александра размахнулась, увесисто огрела недотыкомку-шляхтича по щеке – и это было последнее, на что она оказалась способна сегодня: милосердное беспамятство накрыло ее так быстро, что Чезаре едва успел подхватить падающую девушку.

– Да, скажу я вам… – пробормотал пан Казик, потирая мигом вспухшую щеку. – Дама с ноготком…

Чезаре поднял на него глаза и, бросив безжизненно, но так увесисто, что у пана Казика затряслись все поджилки:

– Тронешь ее еще раз – убью на месте! – снова уставился на помертвелое, измученное, бледное лицо пленницы, и если бы у пана Казика не сочились из глаз слезы обиды, он бы заметил, что у Чезаре вздрагивают губы, словно итальянец не то молится, не то и сам с трудом сдерживает рыдания.

10

Знакомая незнакомка

Очнулась Александра на следующий день… К своему изумлению, она поняла, что Чезаре держит слово. Пан Казик обращался теперь с нею столь почтительно, что только не подметал своей пухленькой ладошкой ступени, на которые ей предстояло стать. А с сиденьев пыль смахивал-таки! И, уж конечно, не прижимался к Александре в карете… может быть, потому, что более в карете им ехать не пришлось. Чезаре сдержанно и весьма вежливо сообщил, что через горы им лучше и быстрее будет перебраться на специально обученных лошадях, в сопровождении проводника. Он с опаской спросил, умеет ли Александра ездить верхом – она только презрительно дернула плечом в ответ и с удовольствием увидела, как Чезаре надолго вытаращил глаза, когда она легко, почти без помощи конюха, вскочила в седло. Очевидно, Лючия не обладала такими талантами; ну что же, Александра была только рада хоть немного разрушить эти узы сходства, опутавшие их.

Сам Чезаре сидел в седле кулем (даже пан Казик выглядел по сравнению с ним лихим наездником), однако неотступно ехал рядом с Александрой, и, как ей показалось, не потому, что не доверял – просто оберегал ее. Он разительно переменился: вел себя сдержанно, но почтительно и уже больше не говорил ей всяких гадостей – вообще предпочитал молчать. В таком вот настороженном молчании небольшая кавалькада преодолела вполне безопасную альпийскую тропу и въехала в пределы Италии.

Страна эта началась для Александры со смеха: первый же встреченный крестьянин, несший на плечах вязанку хвороста, вдруг уронил свою ношу, всплеснул руками и, с безграничной жалостью глядя на красивую всадницу, сидящую в дамском седле боком, воскликнул:

– Poverina! Povera! Una gambia ^[34]!

Тут не смог не расхохотаться даже Чезаре, но Александра, отсмеявшись, надолго разозлилась на себя за то, что удостоила своего похитителя не только жалости, но и совместного веселья.

В Италии она чувствовала себя неуютно. И еда не нравилась – из всех блюд, которые подавали, она ничего не ела, кроме хлеба, сыра, сельдерея и померанцев: в Италии корицу кладут чуть ли не во все кушанья, а ее Александра не могла переносить; всякое же мясо было или слишком жирно, или пережарено. Ну а когда в Триесте погрузились на барку – для того чтобы немедля попасть в бурю, – Александра вовсе упала духом, видя в этом самые плохие предзнаменования, хотя всегда любила грозу, приходила в восхищение от этого зрелища и с удовольствием размышляла, сколь все поразительно в природе, а ее изобилие так же велико, как бесконечен ее Творец.

Волны немилосердно качали барку. Погода была туманная, дул сильный ветер. Тучи воздушными полками неслись над страшно волнующимся морем. Сталкиваясь, они меняли форму с крайней быстротой. Серая масса рассеивалась, и глаз едва успевал следить за ее движением. Вскоре начал почти беспрерывно греметь гром; полил дождь – как из ведра, вместе с градом, крупным, как голубиное яйцо… если кто-нибудь мог бы смотреть со стороны и различал что-то в этой круговерти, он наверняка ужаснулся бы, увидев, как на всех парусах несется по морю беззащитная маленькая барка.

Все трое путешественников сбились в тесной каютке, пытаясь укрыться от дождя. Пан Казик беспрестанно молился: судя по всему, он уже прощался с жизнью и, как добрый католик, желал предать свою душу господу вполне очищенной от грехов и смиренно приуготовленной к вечной жизни.

---

34 Бедняжка! Бедненькая! С одной ногой! (ит .).