Венецианская блудница

Она немного опомнилась, лишь когда все врезались в барьер, а потом мальчишки с визгом и хохотом стащили шайку, чудилось, приросшую к нижней части тела Лючии. Ноги, однако, ее не держали, а уж сколько синяков будет на бедрах – и не счесть! Ах, если бы князь Андрей излечил их поцелуями!..

Внезапное, острое – и такое несвоевременное – желание отчасти вернуло ей силы. Лючия смогла даже оглядеться – и увидела, что мужик держит на руках дитя, а оно с любопытством глядит на измученную, растрепанную женщину ярко-голубыми глазами в длинных и нарядных черных ресницах.

Хвала святой Мадонне, мальчишка не пострадал! Лючия слабо улыбнулась мужику – тот кивнул, заулыбался в ответ, – и тут раздался голос, при звуке которого Лючия, только что кулем сидевшая на льду, вскочила на ноги как ни в чем не бывало:

– Эких дел вы натворили, сударыня! Всю забаву нам поломали, детей зашибли… Господи Иисусе, и Петрушка был здесь?!

В голосе князя послышался ужас, и Лючия невольно схватилась за сердце, увидав, с каким выражением всепоглощающей тревоги смотрит князь на синеглазого малыша.

Тут подскочила Ульяна, выхватила мальчика из рук державшего его мужика – у того сразу померкло, замкнулось лицо, он повернулся и пошел прочь, даже не подумав заступиться за Лючию, сказать, что если б не она…

А князь побелел от злости:

– Кабы не ваша трусость, сударыня, никто не пострадал бы. Ну, ударились бы слегка о барьер, зато детей не напугали бы. Да ежели я увижу на Петрушке хоть малый синяк…

«О Мадонна! Малый синяк! Да ежели б не мои синячищи и вывернутые руки, твой Петрушка сейчас валялся бы в обрыве с переломанными костями!» – обиженно подумала Лючия – да так и замерла на этой мысли.

«Твой Петрушка…» Это сын Ульяны – вон как вцепилась в него, и эти тяжелые, круто загнутые ресницы – точь-в-точь, как у нее. А глаза… голубые глаза… «Твой Петрушка!»

Ревность – это петля, которая вдруг захлестывает горло, отнимает разум, не дает дышать…

– Надо полагать, le votre naturel ^[37]? – презрительно бросила Лючия и тут же взмолилась небесам, чтобы князь не понял.

Но он понял, и Улька поняла – если не сами слова, то выражение, с каким они были произнесены. Эти двое переглянулись, потом князь воззрился на Лючию и сказал – тихо, убийственно тихо и равнодушно:

– Да ведь вы дура, сударыня! – и пошел наверх, в гору, к дому, забрав малыша у матери и поддерживая ее свободной рукой.

13

Борода старосты Митрофана

Все это кончилось тем, что Лючия теперь спала одна в своей роскошной постели и ненавидела князя за то, что он столь откровенно ее презрел. А еще больше ненавидела себя, потому что томилась по нему, и этот плотский голод не шел ни в какое сравнение ни с чем, что она испытывала раньше.

Ей и не снилось, что можно всецело, душой, телом и помыслами, отдаваться мужчине, как она отдавалась князю Андрею, так самозабвенно принадлежать ему… И он тогда принадлежал ей всем существом своим, она знала, сердцем чуяла это! И вот его страсть минула. Почему? Чего он устыдился, чем был оскорблен, испуган, озадачен? Лючия терялась в догадках. Князь Андрей ведь не может знать о замыслах Шишмарева, он женился на всю жизнь, сейчас у них с Александрою должен быть медовый месяц, а он… Или чует какой-то подвох, необъяснимый, но тревожный? Или пробудились запоздалые угрызения совести, сожаления о содеянном? Рад бы теперь вернуть все назад, да не вернешь!

Нет. Он, конечно, был счастлив в ее объятиях, да Улька воспользовалась минутной отчужденностью, оплела своими сетями… Конечно, это она! Ведьма!

Лючия, даже не видя, ощущала всюду ее присутствие, ее неотступный взгляд. Ульяна смотрела так испытующе, словно в душу Лючии надеялась заглянуть… в душу Александре, точнее сказать. Чего она там искала? Лючия извелась, пытаясь дознаться. Эти взгляды любовницы мужа и его холодность делали ее жизнь в Извольском просто-таки невыносимой. Вдобавок она ничем не была занята и порою отчаянно скучала. Только от скуки она и затесалась как-то раз в историю, которая положила конец ее последним надеждам на счастье в этом доме.

Как-то раз, когда Лючия уныло бродила из комнаты в комнату, ища хоть какого-то занятия и с ревнивой завистью поглядывая на античный сюжет «Юпитер и Семела», где черты Семелы были явно списаны с Ульянина точеного лица, среди лакеев, стоявших недвижными рядами у стен, вдруг произошло некое замешательство и движение, а потом, откуда ни возьмись, словно бы из самой стены, вывалился человек весьма почтенного вида, с окладистой седой бородою, и бросился в ножки Лючии с воплем:

---

37 Ваш побочный ребенок? (фр .).