Твой враг во тьме

– Да будто бы с лестницы грохнулась, – хладнокровно сообщила старуха. – Полезла-де на стремянку пыль обметать, да и навернулась, сердешная. – Баба Дуня обмахнулась небрежным крестом. – Нынче же и похороны.

– А вы туда не идете? – робко удивилась Лёля, знавшая по обычаю своего Доскина, что в случае деревенских похорон дома остаются разве что грудные младенцы (да и тех берут с собой!) и совсем обезножевшие старики. Баба же Дуня была еще весьма резва на ногу!

– Ничего, и без меня зароют, – равнодушно отмахнулась бабуля. – Любка еще та была прошмандовка! С Асаном, душегубцем, нехристем, валандалась, всякую стыдобу позабыв, а к своим такой сучьей мордой оборачивалась… Когда Коваленко тещиного «максима» изувечил, я и думаю: а чтоб теперь мне голову втихаря не поднять? Пошла к мастеру. А мастер у нас – знатный, первейший – Любкин отец, Павлуха. Душа-человек, дочка над ним так уж изгилялась – сердца не было смотреть! Ну, сошлись мы с Павлухой в цене и в сроках, так она, Любка, начатое заделье увидала и донесла, зараза, своему хахалю. Павлуха, спасибо ему, меня не выдал, хоть ему досталось изрядненько. Сказывали, Асанка его на тумаках по двору гонял, выпытывая, кому да зачем змеевик гнет. Павлуха отоврался, дескать, сам решил счастья попытать, – на том все и кончилось. И денежки мои пропали, что в задаток снесла, и рукомесло его. Ничего, ужо разойдутся поминальщики, так мы с Лешенькой навестим сироту, снесем бутылочку первача, чтоб утешился да забылся. Хоть она и стервь была, Любка, а все ж родная дочка…

Баба Дуня утерла морщинистые веки краешком платочка, пригорюнилась. Вспомнила свою Иринку. Та ведь тоже ей родная дочка была, хоть и…

– Погодите, – недоверчиво подала голос Лёля, – вы что, хотите сказать, что на поминках не пьют? Совсем?! Да ладно-ка!

– Вот те и ладно-ка, – вздохнула баба Дуня. – Нет, конечно, совсем уж до басурманства лютого мы не дошли, по стопарику малому дадут опрокинуть на помин души новопреставленной рабы божьей Любови, да это ж не питье! Вечером, по избам, люди душу отведут, все-таки кастрюля у каждого есть в обиходе, а бражку хоть из печной сажи заведи – все одно забродит. Но тихо будут пить, как не у себя.

Трезвость – оно, конечно, хорошо, подумала Лёля. Да только смешно все это! Смешно и нелепо!

– А вы не знаете, почему такие строгости? – спросила не без раздражения. – Ну ладно, Асан – мусульманин, у них там с этим свои шариатские проблемы. А остальные? Хозяин, случаем, законы шариата не блюдет? Или так уж боится за трудовую дисциплину? В смысле пьяный или с похмелья – плохой работник?

– Пьяный – он ведь посмелее трезвого будет, – невесело усмехнулась баба Дуня. – Что у трезвого на уме – у пьяного на языке. Пусть и заяц во хмелю, а все ж хоть на минуточку храбрецом побывает. Вот этого барские и побаиваются. Осмелеют да и зачешут языками-то. Осмелеют – и без спросу из деревни поедут. Я так мыслю: боится наш барин чего-то или кого-то – пуще смерти боится! Хотя если все так, как ты говоришь, если Асанку и впрямь шлепнули – может, облегчение народу какое выйдет?

И вдруг испуганно замекал козленок.

Баба Дуня и Лёля враз обернулись. Леша как забрался с ногами на большой сундук, покрытый домотканой дорожкой, так и просидел там почти недвижно, держа на руках своего серенького приятеля. То ли прислушивались оба к разговору, то ли подремывали на пару, но сидели они так тихо, что и Лёля, и баба Дуня порой забывали об их существовании. И вот теперь козленок тревожно заверещал, а Леша приподнялся, уставился на дверь огромными испуганными глазами.

Шаги на крыльце? Или со страху чудится?..

Дмитрий. Июль, 1999

– Хозяйка! – позвал Андрей, опираясь на калитку и вглядываясь в окна, едва различимые за разросшимися белыми сиренями. Сирень уже отошла, теперь роскошные кусты были покрыты рыжими, отцветшими, жухлыми кистями, и только на самых верхних ветках еще светились тугие маленькие соцветия. – Эй, есть кто дома?

– Она, наверное, в огороде, – предположил Дмитрий. – Погоди, я в проулочек сверну, посмотрю.

Однако поход в проулочек не дал никакого толку: ухоженный огород был пуст. Увидев, что приятель возвращается с унылым видом, Андрей снова завопил:

– Эй, хозяйка!.. Елизавета Михайловна-а!

– Чего блажишь? – пробормотал кто-то рядом, и, оглянувшись, друзья увидели невысокого мужичка, которого, по скудости сложения, вполне можно было принять за мальчонку, когда б не обрюзгшее от перманентного бодуна, изборожденное тяжелыми морщинами лицо застарелого пьяницы. Он стоял чуть покачиваясь и крепко держался за ограду, поводя головой с плеча на плечо и мученически заводя порою глаза. – Мужики… Закурить найдется? – прошептал, нищенским жестом протягивая руку, и Дмитрий, отказывая страдальцу, чуть ли не впервые в жизни испытал сожаление, что не курит.