Последняя женская глупость

– Коне-ечно, – потрясенно протянула Римма – и чуть не вскрикнула: – Слушай, так это что получается: шахматы все это время валяются в квартире Николая Александровича? А если воры?

– Да нет, – сказал Григорий, и Римме показалось, что он с сожалением вздохнул. – Больше не валяются. Я ему тоже говорю: спятил, что ли, такие вещи на виду держать? Залезут какие-нибудь придурки и унесут шахматы просто ради всякой пакости, даже не зная, какое это сокровище! Посоветовал на свою голову, – непонятно пробормотал Григорий. – Ну Николай буквально на другой день снял банковский сейф и отнес шахматы туда. Теперь они будут там лежать до тех пор, пока не явятся наследники Резвуна и не предъявят свои права.

– А если Нина с Кириллом тоже погибли? И если у него нет других наследников?

– Так не бывает, – усмехнулся Григорий. – Откуда ты знаешь, может, у Коли целая куча внебрачных сыновей или дочерей где-нибудь затаилась и выжидает, чтобы накинуться на его богатства?

Римма посмеялась – и все. Даже тогда до нее ничего не дошло. И только ночью… только после того, как они с Григорием заснули…

Ей так и не удалось избежать близости, да, если честно, Римма не противилась, воспринимая эту близость как искупление греха, как справедливое и не больно-то неприятное наказание. А среди ночи она вдруг проснулась. Было такое ощущение, словно кто-то подкрался к ней на цыпочках и шепнул в ухо некое слово.

Села в постели и уставилась на голубоватый, матовый от лунного света, тяжелый тюль. Узоры на нем были похожи на те, которые плетет по окнам мороз. Это было одно из самых лучших воспоминаний детства: пронизанные лунным светом, таинственные морозные заросли на окнах. Волшебный лес!

И внезапно она осознала, какое слово слышала во сне: Благовещенск. Они с тетей Лидой жили в Хабаровске, а до Благовещенска была только ночь езды на поезде. Там были похоронены Риммины мама Машенька Самохвалова и бабушка, которую тоже звали Риммой; на их могилку иногда наезжали.

Благовещенск… Помнится, однажды Римма особенно упорно допытывалась у тетки, где ее отец, и та неохотно обмолвилась, дескать, он раньше жил в Благовещенске, а потом куда-то переехал, она и не знает куда, и знать не хочет.

Григорий сказал: «Дед вернулся из Якутии домой, в Благовещенск… Они в Благовещенске жили, Резвуны…»

Римма зачем-то вскочила, подбежала к окну. Отогнула шторку, и очарование лунной ночи сразу исчезло, словно туманное заблуждение, словно некая таинственная недомолвка. Внизу лежала холодная, продутая ветром Покровка, по которой сонно брела подгулявшая компания.

Римма стояла под форточкой, дрожа, и думала: ее отец жил в Благовещенске.

Николай Александрович Резвун – тоже родом оттуда.

Имя ее отца – Николай Александрович Резвун.

Так это что получается – она дочь Резвуна? Того самого Резвуна?

Да разве такое может быть?!

Александр Бергер

1 декабря 2001 года. Нижний Новгород

На книжный рынок на площадь Ленина, куда он двинулся прямо с вокзала, Бергер съездил совершенно напрасно. Книги, да кассеты, да компьютерные диски – вот все, что он там нашел. Несколько продавцов значков, поняв, что Бергер к их товару интереса не проявляет, к нему мгновенно охладели и переключились на более перспективных людей. Вообще слово «авторучки» вызывало у них почему-то нездоровое хихиканье.

– Чернилами писать? – ужаснулся один из продавцов, дядька в огромном малахае, из-за чего личико его, сморщенное от времени, словно печеное яблочко, казалось по-детски маленьким. – А зачем мне? Я еще в школе, помню, с этими ручками маялся, они мне вечно в портфель проливались.

– Чернилами писать? – хмыкнул другой, помоложе. – А зачем? Компьютер есть!

Бергер разделял эту точку зрения, крыть было нечем.

– Знаете что? – сказал наконец мужик в малахае. – Вы на Покровку сходите. В садик Яши-шапочника. Там коллекционеры всех мастей тусуются – нумизматы, филателисты, филокартисты, еще хрен знает кто. Может, найдете и тех, кто авторучки собирает.

Бергеру потребовалось изрядное мыслительное усилие, чтобы понять: садик Яши-шапочника – это садик Якова Свердлова на Покровке, как раз на пересечении с трамвайной линией. Посреди маленького, уютного, заросшего бузиной скверика торчал из постамента не то чугунный, не то бронзовый, не то вовсе каменный торс некоего жуткого существа, в котором только после прочтения памятной таблички можно было узнать несгибаемого революционера, уроженца этого города. Помнится, было время, когда ряженые казаки пытались низвергнуть статую большевика, да и вообще нормальные люди считали, что место этому жуткому типу на свалке истории, однако за Яшу-шапочника пылко вступились как коммунисты, так и демократы: первые – по причине идеологического родства, вторые – какого-то другого. Был момент, некие лихачи пытались у Яши голову отрезать с помощью газового резака, но резак против Яши не выдюжил. Дальше шума и свиста дело не пошло. Так и не тронули монстра, летом засиженного птицами, а сейчас, в декабре, заваленного снегом. На его голове лежал сугроб, и впрямь напоминающий шапчонку.