Симолин перекрестился.
– Добрая была женщина. Нет, не добрая, а… великая! Великая была женщина, царство ей небесное!
Он помолчал. Молчала и Мария, только взглянула на Симолина полными слез глазами, и тот, поняв ее невысказанный вопрос, горестно ответил:
– Мы ее похоронили по-русски, без тяжелых камней. Там же, на кладбище Сент-Женевьев, где и Димитрий Васильевич упокоился… вернее, где могила его.
Он поцеловал руку Марии.
– Тут еще вот что, – нерешительно продолжил Иван Матвеевич. – В жизни ведь всегда так: теряешь, но и обретаешь. – Он медлил, словно пытаясь подобрать нужные слова, но тут совсем близко раздалось уханье филина, и Симолин невольно вздрогнул: – Нет, заболтался я! Вам надобно уходить скорее. Не могу позвать вас к себе, сами понимаете – за мной глаз да глаз!
Мария понимающе кивнула. Она на протяжении всего разговора, чудилось, ощущала на себе чей-то пристально-неусыпный взор; что же должен испытывать бедняга Симолин, который шагу не может ступить, чтобы за ним не бежала тройка филеров?
– Однако же, поскольку заставы все закрыты, ночь можно пробыть в сторожке, на кладбище Сент-Женевьев, – скороговоркой шептал Иван Матвеевич. – Прежний сторож помер, а новый – он человек хороший. Добрый человек! – Голос его зазвенел от волнения. – Берегите себя, душа моя. Храни вас бог. Только ему ведомо, свидимся ли еще, так что прощайте. Будьте счастливы!
Троекратно расцеловавшись с Марией, он перекрестил ее, а затем удержал Данилу:
– Погоди, друг мой. Тебе я должен сказать, где лошадей достать.
Они отошли в сторонку, а Мария стояла, обхватив себя за плечи и вся дрожа. По спине все еще бежали мурашки от того зловещего уханья. Крик филина беду вещует, гласит примета. Ох, до чего же дожил Париж, коли в самом сердце его, на площади Звезды, завелся спутник лешего! Надо скорее уйти отсюда. Может быть, в той сторожке на кладбище будет тепло?..
Но сторожка оказалась заперта. Вот и еще одна примета сбылась: филин не к добру хохочет. А что бы ей не сбыться? Приметы – в них мудрость вековая!
Мария тряхнула головой. Мысли плыли едва-едва – ненужные, пустые, ни о чем. Смертельно хотелось спать.
– Ты иди, поищи этого сторожа, что ли, – вяло сказала она Даниле. – А я здесь подожду.
Данила глядел на нее блестящими глазами и порывался что-то сказать, но молчал. Он вдруг странный какой-то сделался после разговора с Симолиным: Мария заметила, что он украдкой смахивал слезы, а потом вдруг принимался напевать, да не какую-нибудь привычную французскую мелодию, а уж полузабытую русскую, про красную девицу, которая на берегу ждет-пождет добра молодца, который все равно приплывет, все равно приплывет к ней, хоть ладья его затоплена, тело изранено – зато сердце любовью полно!
Мария только слабо улыбнулась, слушая. Если она от усталости была сама не своя, так Данила небось просто спятил.
– Может, дверь взломать в сторожку? – предложил он нерешительно. – Вдарить покрепче ногой раз, ну два – и откроется.
– Нет, не надо, – покачала головой Мария. – Он потом донесет на нас – мало разве у нас неприятностей!
– Он-то? Донесет?! – с изумлением воскликнул Данила, но осекся и, бросив: – Ну, я за лошадьми, а вы, барышня, тут ждите! – кинулся прочь, словно бы гонимый насмешливым уханьем филина.
Эх, каково разошелся! Что ж еще вещует?
Мария вгляделась в темные вершины деревьев, но не увидела птицу и пошла между холмиков к тому месту, которое было ей так хорошо… так печально знакомо. Вот могила, где лежит все, что осталось от Димитрия. А здесь упокоилась навеки тетушка. Царство ей небесное, неистовой душе! От всего сердца Мария прощала ей все злокозни и молилась сейчас лишь о том, чтобы тяжесть грехов не перевесила того доброго, что было в душе Евдокии Никандровны.
Она опустилась на колени, а потом, закончив молитву, так и осталась сидеть меж двух холмиков – все, что у нее осталось дорогого в этом городе, в этой стране. И с ними надлежит проститься поутру! Проститься, чтобы никогда больше не воротиться сюда, не обнять поросший дерном холмик, не шепнуть в неподвижность земную:
– Люблю тебя. Всегда тебя любила и век буду любить!
Вокруг было так тихо, что Мария услышала, как эхо печального признания носилось между дерев, окружающих кладбище, то удаляясь, то возвращаясь, и так жаждало ее измученное сердце ответа, что она даже не удивилась, вдруг расслышав:
– Люблю тебя. Свет мой, милая!..