Дуэль на брачном ложе

– Да погодите же!

Но Маша его не слышала: тут уж она дала волю своей ярости, страху, отчаянию! И масла в огонь ее злости подливало то, что разбойник не отвечал на ее удары, а только загораживал лицо руками да коротко, как бы захлебываясь, выкрикивал:

– Стойте!.. Погодите! Стойте!

Господи, да он же хохочет, задыхается от смеха! Проклятый Вайян, вечно он смеется!

Маша от ярости почти ослепла и молотила кулаками куда ни попадя, уже даже не нанося врагу никакого чувствительного урона, и он смог наброситься на нее – стиснул так, что она не то что пошевелиться, вздохнуть почти не могла, – и на сей раз не крикнул, а прошептал в самое ухо:

– Ну, тихо, тихо, моя дорогая!

И она замерла в его объятиях, ибо только сейчас до нее вдруг дошло: да он же говорит по-русски!.. И кричал ей… кричал по-русски!

Маша как бы окаменела, потрясенная, а супротивник, не разжимая тисков своих рук, вдруг ткнулся лбом в ее плечо и зашелся в приступе хохота – громкого, от души! Нет, это не был тихий, ехидный смешок Вайяна – Маша узнала бы его вмиг. И тут она испытала еще одно потрясение: сотоварищи нападавшего нагнали карету, окружили ее, подъехав совсем близко. Маша, стиснутая крепкими руками хохочущего человека, увидела через его плечо их встревоженные, озабоченные лица, – одно было ей незнакомо, а два других… о господи! Нет, быть того не может!.. Да ведь это же Егорушка и Данила!

Несколько мгновений она смотрела на них неподвижным, остановившимся взором, а потом вдруг обморочный туман поплыл перед ее глазами, и она начала никнуть, опускаться… Но тот, чьи руки все еще держали Машу, легонько встряхнул ее, и голос – этот берущий за сердце голос! – произнес:

– Ну же, придите в себя, сударыня, не то мне опять придется что-нибудь поджечь!

И Маша, чуть откинувшись назад, сквозь слезы счастья увидела лицо своего мужа.

Он здесь! Так это он преследовал ее – вернее, спасал! Он искал ее – и нашел. Он здесь!

Безумная радость охватила ее. Эти незабываемые черты, эти синие глаза… смех и нежность струились из них. Он склонился к Маше, его губы были так близко, так близко! До смерти захотелось прижаться к этим губам, прижаться к нему, но вдруг, словно удар кнута, ожгло воспоминание о губах Вайяна, о теле Вайяна, вдавившем ее тело в красный бархат разоренной постели… И Маша враз ощутила себя грязной с ног до головы – грязной и оскверненной.

Что же она натворила! Что натворила!

Она с ужасом отшатнулась от Корфа – и едва не разрыдалась, увидев, как мгновенно погасли его глаза, окаменело лицо, а объятия разжались так внезапно, что Маша чуть не упала.

– Итак, сударыня, – произнес он безразлично, сухо, таким чужим голосом, что Маша невольно схватилась за сердце, – чему я обязан новым удовольствиям видеть вас? Кстати, не забудьте поблагодарить графа Комаровского: когда б не его самоотверженные хлопоты, нам ни за что не найти бы вас, мадам, так вы увлечены были своим приключением!

Маша невольно стянула на полуобнаженной груди края рваного платья – Вайян давеча не церемонился с ее туалетом; перехватив надменный взгляд барона, она поняла, что он каким-то образом обо всем догадался, словно разглядел на ее коже следы рук Вайяна; и улыбка, исполненная теперь даже не презрения, а гадливости, искривила его уста, от которых Маша с трудом оторвала взор.

Она подняла измученные глаза и увидела растерянные лица Данилы и Егорушки, которые терялись в догадках, как понимать поведение так внезапно встретившихся мужа и жены.

И вдруг такая злоба на все, что произошло, на судьбу, снова подставившую ножку, на барона, опять даже не пожелавшего узнать, что с ней было в плену – просто с маху, сплеча осудившего, отвергнувшего! – на всех этих мужчин, глазеющих на нее, не сумевших уберечь ее, пришедших поздно, поздно, а теперь не сказавших ни слова привета, более того – сме?ющих глядеть с презрением, – такая злоба вдруг обуяла Машу, что она вскрикнула гневно:

– Берегите свои шляпы, господа! Ветер может унести их!

Данила и молодой граф, спохватившись, сорвали шляпы, кланяясь Маше, но она это едва ли заметила: мстительно усмехнулась, увидев, как залилось краскою лицо Корфа, когда он медленно, как бы нехотя, потянул с головы шляпу, украшенную белыми перьями. И, отвернувшись, не дождавшись его принужденного полупоклона, уставилась на дорогу, унимая расходившееся сердце.

Ничего не изменилось, ничего! Они ненавидели друг друга по-прежнему, что в России, что во Франции, ненавидели… ну и пусть!