Компромат на кардинала

Скатертью бы дорога, в добрый час сказать, кому он тут надобен, да вот только сгинул проклятый итальяшка не один. Ударились вместе с ним в бега крепостные мужики Федор Ильин, Филимон Соколов, баба Антонина Ильина с дитятею, а заодно прихватили они с собой запеленутый в промасленное полотно сверток – эту самую чертову картину.

– Федор! Ты где, Федор? – послышался негромкий голос.

Оглянувшись на Антонеллу и успокаивающе улыбнувшись, Федор высунулся из-за стога и с облегчением вздохнул: дождина перестал, слава богу. Откуда что взялось? Вон и солнышко в тучах проглядывает. Ветер смягчился, и Волга улеглась.

Сальваторе Андреевич, худой, помолодевший в тяготах последних дней, легко поднимался из-под обрыва. Филя, друг верный, едва поспевал за ним.

– Нашли лодку?

– Нашли, хорошую лодку нашли! И волна успокоилась.

Федор кивнул, чувствуя, как падает, падает сердце.

Все… Вот и настал этот час.

– Антонелла, пора.

Она сначала подала ему уснувшего ребенка, потом выбралась сама, отряхивая с грязной юбки сено, вынимая травинки из волос. Как же она похудела, как настрадалась! Только глаза все те же, от которых по-прежнему…

Ладно.

Филя слазил в стог, подал Антонелле епанчу, Федору – плащ, вынул длинный сверток, который, видать, суждено Федору носить по жизни, точно крест. О том, что не ему одному суждено этот крест нести, Федор, конечно, не знал и знать не мог.

– Ну что? Вот и…

Он замолчал, потому что говорить больше было не о чем. Со всеми обо всем уж давно переговорено! И с Антонеллой, сердце которой так и не… да ладно же, угомонись, не в сказке живем, чай! И с Сальваторе Андреевичем, который поклялся доставить ее в Москву или Петербург, а там повенчаться с нею, накрыть именем своим, словно плащом, и жизнь положить на то, чтобы исправить последствия своего невольного предательства. Ведь именно он навел Джироламо на след беглецов, именно он открыл им замыслы мести Федора. Невольно, невольно… он хотел как лучше, но ведь благими намерениями вымощена та самая дорога!

Федор его не судил, кто он такой, чтобы судить, сам-то… Отчего-то он знал – словно бы некое последнее прозрение снизошло, а может, отец с матерью смотрели на него с небес и шептали успокаивающие слова, – знал отчего-то, что клятву свою Сальваторе Андреевич сдержит, и Антонелла будет с ним спокойна. Счастлива? Ну что такое счастье? Кто знает? Да и есть ли оно вообще?

Не Федору и не сейчас задавать этот вопрос.

– Лодочник там… ждет, – неловко сказал Филя, ежась от жалости к Федьке, а пуще от неловкости за то, что вот он стоит с пустыми руками, ну, котомочка малая не в счет, – а барин все держит, все влачит эту ношу, эту тягу свою проклятущую. Натрудился с нею… да ведь что поделаешь, коли судьба? Ни судьбы своей, ни креста своего не дашь поносить другому.

– Ну ладно, прощайте. Не поминайте лихом.

– Федор, ты помни… – Это Сальваторе не выдержал.

– Знаю, верю. Прощай.

Подал ему ребенка. Назовут его Серджио, конечно, Сергеем, это уж обговорено. А как иначе?

Антонелла молчала, опустив глаза. Федор тоже ничего не мог сказать ей. Трижды соприкоснулись остывшими губами, не глядя друг на друга, – так целуют покойников пред вечным расставанием.

С Филей она тоже расцеловалась. Потом простились Филя и Сальваторе Андреевич.

Федор смотрел, смотрел… Ждал.

И дождался. Все-таки она на него взглянула. Все-таки подняла на него глаза, эти глаза… Они затуманились, словно дрогнули.

Никого не осталось меж ними, и время остановилось.

Но это уж было свыше всяких сил человеческих! Федор зажмурился, махнул рукой, повернулся и пошел куда-то, придерживая на плече покрытый краскою холст. Пошел сначала медленно, потом все быстрее, быстрее…

В никуда? В вечность?